Глава 3. Времена меняются, боги остаются

Часть 1

Не то на закате Кэйо, не то на рассвете Мэйдзи[1] обстоятельства вынудили хозяина особняка переехать в Токио. Но он не отказался от дома и солидного участка на задворках Осаки, даже оставил там слуг, чтобы временами возвращаться. Ему нравился вид на сады и горы, который открывался из особняка, а бросать изумительные потолки и оконные рамы, сделанные лучшими мастерами, вовсе казалось кощунством. Но была ещё одна, самая важная причина — судьбе было угодно, чтобы пристрой к особняку стал домом для одного человека. Ему больше некуда было податься, поэтому хозяин решил сохранить для него этот дом.

— Говорят, Аритомо Ямагата сформировал второй кабинет министров[2], — между делом обронила пожилая женщина, внося в комнату чай.

Лежащая на низком чайном столике газета крупным шрифтом сообщала, что Аритомо Ямагата стал девятым премьер-министром страны и сформировал новый кабинет, вернувшись на должность спустя восемь лет. Но женщина не умела читать. Вместо этого она с самого утра добывала откуда-то новые сплетни и так начинала разговоры.

— Хиробуми Кайто, вроде, занимал пост трижды, да? Я ничего в политике не понимаю, даже не знала, что человек может стать премьер-министром несколько раз.

Возле стола на подушке сидел пожилой мужчина. Он склонился к самому полу и что-то выводил на разложенном листе бумаги. Казалось, он до сих пор не заметил, что в комнату вошла женщина. Или заметил, но решил, что такая мелочь недостойна его внимания.

Рядом с флигелем был разбит небольшой садик. Пусть он не шёл ни в какое сравнение с остальным, но имел пруд и роскошные фонари, как любил хозяин особняка. На земле резвились воробьи, привлечённые рассыпанным рисом — мужчина пытался зарисовать их с натуры.

— Вам же их, поди, не видно.

Женщина предложила пересесть поближе, но мужчина ответил коротко:

— Ничего.

В этом слове не было ни раздражения, ни попытки прогнать посетительницу. Голос явно принадлежал покладистому человеку, который привык довольствоваться малым.

— Но…

— Он сказал «ничего», оставь его в покое.

В распахнутых дверях появилась старшая горничная и отчитала служанку. Она поставила рядом с мужчиной сладости и покинула комнату вместе с подчинённой.

— Не говори лишнего. Пусть ведёт себя как хочет, — приглушённо сказала старшая горничная по пути на кухню. — Он всё равно уже почти слепой.

***

Поначалу этот бар назывался «Томё», что переводится как «маленький незатухающий огонёк». Владелец хотел, чтобы заведение стало маячком надежды для собравшихся в нём. Но вместо этого гости смеялись над тем, что бар назван религиозным термином, да ещё таким чопорным. Нашлись и те, кто увидел в названии другой смысл: бобовые ростки тоже называются «томё», и фермеры любят их за то, как быстро они отрастают заново после сбора урожая — уж нет ли здесь намёка на то, как заведение «стрижёт» своих гостей? Закончилось всё тем, что владелец после долгих и мучительных раздумий поменял вывеску на «BOZU in Bar».

— И всё равно все жалуются, даже не подозревая, как долго я подбирал это название. Слишком беззубое? Ну да, есть такое. Без изюминки? Тоже не поспоришь.

Котаро стоял за барной стойкой и готовил заказанный коктейль, вполуха слушая уже давно вызубренный рассказ.

— По-моему оно хорошее и сразу понятное.

— Ага, посмотришь — и сразу ясно, что там можно встретить монахов[3].

Перед стойкой было всего пять посадочных мест, а в зале стояла пара столиков на четыре человека каждый. Бар открывался в шесть, закрывался в одиннадцать, основной поток шёл в девятом часу. Так случилось и сегодня: две женщин зашли после работы и сейчас мило щебетали с заместителем директора бара.

— Мне очень приятно, что вы так думаете. И скажите спасибо, что мы не поменяли название на что-то вроде «Восьми кругов преисподней», — ответил девушкам стоящий рядом с Котаро Нобуса Кавасима. Этого мужчину на два года старше себя Котаро встретил в Киото уже когда вернулся в город после учёбы в Токио.

Нобуса был иеромонахом и носил монашеское имя — Синдзё. В будущем он собирался унаследовать принадлежащий семье храм и выглядел подобающе: бритая голова сверкала в свете лампы, а традиционная одежда так и просилась на иллюстрацию к статье про секту Тэндай.

— Ваш заказ готов. Пожалуйста, «Всё тлен» и «Цветок лотоса».

Стараясь никого не перебивать, Котаро поставил на стойку голубой коктейль на основе Блю Кюрасао, а также розовый на вишнёвом ликёре. Непонятно, почему последний назывался в честь лотоса, но называли коктейли Синдзё и директор, а не Котаро. Девушки дружно порадовались красоте напитков, сняли их на смартфоны и чокнулись. Котаро дежурно улыбался и выслушивал похвалы вкусу и аромату.

Как-то раз монах Кайсин секты Дзёдосин предложил создать место, куда каждый мог бы прийти, пропустить стаканчик и заодно поделиться тем, что у него на уме. В конце концов он договорился с Синдзё и в прошлом году основал на пару с ним «BOZU in Bar». Название не обманывало, на смену сюда и правда выходили настоящие монахи и монахини из числа тех, кому понравилась идея заведения. Внутри, конечно, стоял общебуддистский алтарь, где предлагалось почитать предков и Будд, однако помимо него интерьер украшали подаренные посетителями маленькие бутылки европейского вина, статуи Ганеши, ваджры и даже христианские кресты. Здесь растворились и перемешались уже не только секты буддизма, но и религии в целом. На стене висело изображение мандалы и портрет легендарного Кукая, а рядом как ни в чём не бывало красовался свиток Хатимана-оками. Как говорили Кайсин и Синдзё, это место не должно вызывать отвращения даже у тех, кто не любит буддизм. В этих стенах Будды и синтоистские боги пьют на равных.

Когда Синдзё рассказал о баре Котаро, тот предпочёл остаться в стороне, однако в один прекрасный день согласился помочь, когда заболел один из сотрудников. С тех пор он иногда выходил на смену, когда бару не хватало сотрудников, и сегодня был как раз один из таких дней. Бар не предоставлял форму, поэтому Котаро готовил коктейли в обычной одежде священника из белого кимоно и штанов хакама. Он понимал, что со стороны это выглядело странно, но главное, что посетителям нравилось.

— Кстати, монахам и священникам вообще разрешают совмещать? — с искренним любопытством спросила у Синдзё одна из девушек.

— Это, конечно, во многом зависит от принципов секты и храма, но среди нас, монахов, полно тех, кто работает по совместительству. Не поверите, есть даже айтишники.

— А как у синто?

Поняв, что внимание переключилось на него, Котаро отвлёкся от попытки открыть пакет с сыром и поднял голову.

— У нас наоборот: работа священником, как правило, побочная, а не основная. Например, многие трудятся в офисах, а на выходных ухаживают за храмом. Сами понимаете, в большинстве храмов зарплата не ахти.

— А ты как? У тебя работа в баре основная?

— А я вообще тут просто помогаю, а не работаю, — усмехнулся Котаро.

Он принципиально отказывался считать и называть себя сотрудником этого бара. Ему не хотелось снискать гнев упрямого отца, ведь тот очень волновался за Котаро, которому предстояло однажды стать настоятелем храма. Синдзё прекрасно об этом знал. Откровенно говоря, Котаро не понимал, что плохого в том, что он подрабатывает в баре знакомого, но отец, скорее всего, беспокоился не столько за моральный облик сына, сколько за то, что в барах бывают конфликты и потасовки. Гиперопека? Да, можно и так сказать, но не исключено, что подобное беспокойство просто заложено в природу родителей.

— Приветствую!

Кайсин зашёл в бар на исходе девятого часа. Котаро слышал, что ему лишь немного за тридцать, но он уже казался почти стариком из-за морщин вокруг улыбчивых глаз. Впрочем, отчасти это говорило и о том, насколько этот человек любит улыбаться.

— Извини, что попросил подменить меня, Котаро. Ходил в гости к одной семье потомственных прихожан, и они меня долго не отпускали.

— Ничего страшного, я сегодня как раз рано освободился.

— Любой напиток за мой счёт, присаживайся.

После переговоров вполголоса в углу бара Кайсин сам встал за стойку вместо Котаро. Тот, чтобы не обидеть хозяина, сел на крайнюю табуретку, готовясь немедленно освободить её, если придут посетители.

— Кстати, Котаро, найдётся свободное время на следующей неделе? — приглушённо спросил Синдзё, ставя на стойку стакан шенди.

— Найдётся, а что?

Котаро приготовился услышать просьбу снова выйти на смену, однако Синдзё сложил руки на груди и ответил с явной нерешительностью в голосе:

— Понимаешь, в нашем храме в конце месяца будет выставка.

— Нужна моя помощь?

— Как бы да, но не совсем. Отец уже согласился помочь с витринами, рамами и так далее, осталось только доставить экспонаты в храм. Но перед этим… — Синдзё помрачнел и закончил на тон ниже: — Мне нужно с тобой посоветоваться.

***

Ёсихико долго смотрел себе под ноги вместе с Когане. Наконец, он растерянно пробормотал:

— Это… вообще что?..

Прямо на земле храма красовались два неровно нарисованных круга, большой и маленький. К маленькому кто-то также пририсовал треугольник, а к большому — пару перьев.

— Голубь, а что? — невозмутимо ответил бог в безупречному чёрном кимоно аристократа периода Хэйан.

Однако спереди с его шапки свисал приклеенный лист бумаги с надписью «бог». Из-за него лакей не видел ни лица бога, ни его выражения. Однако сам мужчина не испытывал никаких затруднений и спокойно видел как Ёсихико, так и все, что происходит вокруг.

— Ты же сам просил меня нарисовать голубя.

— Да, просил, но меня немного пугает уровень твоего художества.

На плече мужчины сидел голубь — должно быть, один из слуг. Но лакей и без этого застал бога за кормлением голубей, поэтому предположил, что уж эта тема должна быть ему знакома, однако результат получился неожиданным. Он ожидал, что работа будет похожа если не на голубя, то хотя бы в целом на птицу, но вместо этого…

— Когане, на что это, по-твоему, похоже? — на всякий случай спросил Ёсихико.

Лис задумался и вдруг просиял.

— Точно, по телевизору показывали, как выглядят вещи под микроскопом. Вот один в один.

— А-а, тебе это напоминает бактерии?..

Ёсихико вспомнил, что несколько дней назад Когане и правда сел смотреть детскую образовательную передачу. Кажется, в ней через микроскоп показывали обитателей реки. Так или иначе, слова лиса доказали, что эти круги не похожи на птицу.

— Конечно, я слышал, что растерял талант к рисованию, но чтобы настолько?.. — увидев, как Ёсихико стоит и хмуриться, бог перестал раздражённо ковырять землю веткой и протянул её лакею. — Тогда попробуй ты. Хочу посмотреть на твой талант.

Ёсихико тоскливо посмотрел на протянутую ветку. Ему не оставалось ничего, кроме как согласиться.

Хатиман — слово, с которым наверняка знаком каждый. Иногда так сокращают имя бога Хатимана-оками, иногда с его помощью указывают на храмы Хатиман-гу и Хатиман-дзиндзя. Но есть и менее известные факты — например тот, что Хатиману-оками посвящена практически половина из всех восьмидесяти тысяч синтоистских храмов Японии. Все эти сорок тысяч храмов обязаны своему существованию святилищу Хатиман-гу в Усе, что в префектуре Оита. В период Хэйан императорский двор распорядился перенести храм в Киото, на гору Отокояма, а позднее сёгунат Камакуры признал Хатимана-оками своим богом и тоже перенёс храм поближе к себе. Эти храмы до сих пор называются в Японии тремя великими Хатиманами, хотя есть и другие версии их появления. Так или иначе, Хатимана-оками почитают как защитника буддизма, хранителя страны и бога войны. Его можно встретить в книге «Поздние летописи Японии». Интересно, что многие из Хатиман-гу и Хатиман-дзиндзя ставят знак равенства между этим богом и императором Одзином, но ни «Записки о деяниях древности», ни «Нихон Сёки» не подтверждают эту теорию. По легенде, которую рассказывают в храмах, однажды в бамбуковых ростках, которые росли у ромбовидного пруда в одном из храмов, появился трёхлетний мальчик и заявил: «Аз есмь Хонда, император всея Японии; прежде Хирохата-но Яхатамаро[4]».

— Если уж на то пошло, люди постоянно придумывали мне всё новые и новые роли. То я император Одзин, то хранитель страны, то защитник буддизма. Однажды императорский двор даже признал меня бодхисаттвой.

Чтобы добраться из Кансая до Усы, пришлось воспользоваться паромом и поездом, а потом ещё идти пешком. Дойдя до главных торий, лакей обнаружил возле них Хатимана-оками, который кормил голубей. Он пообещал объяснить бумагу с надписью «бог» на своём лице позже и повёл Ёсихико на экскурсию по территории и попутно рассказал о себе

— Ты ками и при этом бодхисаттва? Это же из разных религий.

Сам Ёсихико в этом не слишком разбирался, но Котаро как-то раз подтвердил, что синто и буддизм — всё-таки разные вещи. Слова бога вызвали недоумение, но тут вмешался Когане:

— Это называется синкретизм: в стародавние времена синто и буддизм смешали и перестроили в единую религию, которая просуществовала в Японии больше тысячи лет. Особенно это сказалось как раз на Хатимане-оками, которые издревле имел крепкие связи с буддизмом и считался покровителем множества буддистских храмов. Нынешнее разделение синто и буддизма произошло в период Мэйдзи, ему всего сто пятьдесят лет.

— То есть религии дольше были вместе, чем порознь? — искренне удивился Ёсихико.

Сегодня чёткое деление на буддизм и синто кажется настолько привычным, что историческое положение вызывало искреннее недоумение.

— И если мы говорим про связи Хатимана-оками с буддизмом, то одна из них — хорошо знакомый тебе гигантский Будда. Тот Вайрочана из храма Тодайдзи.

— Ты про огромную статую в Наре?

— Да. Однажды Хатиман-оками вселился в человека и его устами возвестил, что поможет людям со строительством этого храма. За это императорский двор произвёл его в «королевского бодхисаттву, защищающего страну, чудотворного, властного, посылающего откровения и свободного от всех оков».

Ёсихико вновь повернул голову к закрытому листом бумаги лицу Хатимана-оками. Чрезвычайно длинный титул уже вылетел из головы, однако связь с хорошо знакомой статуей гигантского Будды помогла привязать этого бога к привычной реальности.

— Я их понимаю. Японские боги считаются «немыми», потому что обычно не отвечают людям, но мне всегда нравилось посылать откровения. Их сборник даже издали в виде книги. Там можно почитать и моё сообщение относительно храма гигантского Будды.

Хатиман-оками смущённо почесал щеку, не тревожа лист бумаги. Вспомнился ещё один любитель откровений, Хитокотонуси-но-оками, но тот разговаривал с людьми не так часто, чтобы по его изречениям издали книгу.

— Хорошо же было, когда бог синто присматривал за буддистскими храмами. Зачем было отделять одно от другого?

Ёсихико казалось, что раз религии дружили, то не стоило ничего менять. Но он догадывался, что в конце концов могли возникнуть какие-то сложности.

Когане вздохнул, словно разочарованный тем, что парень не знал таких простых вещей.

— Подвижки начались ещё в Эдо, но окончательный разрыв случился в период Мэйдзи, когда новое правительство сразу же приняло «Закон о различении синто и буддизма». После того как сёгунат Токугавы отказался от власти, страну возглавили люди, мечтавшие о фундаментализации и поднятии синто на уровень государственной религии. Разделение храмов на синтоистские и буддистские как раз произошло в рамках этой политики.

— Фундамента… лиза… чего?

— Я уже давно заметил, что каждый раз, когда ты переспрашиваешь незнакомое слово, то кажешься мне всё большим придурком.

— А что я сделаю, если не знаю таких слов?!

— Если обобщить, то разделение религий — решение правительства Мэйдзи.

— Так бы сразу и сказал!

Ёсихико смерил божественного лиса кислым взглядом. Смысл трудных слов по-прежнему ускользал от лакея, но он понял, что речь о меняющихся временах и нравах. Также он догадывался, что такое резкое изменение системы, благополучно существовавшей тысячу лет, наверняка сильно сказалось и на людях, и на богах обеих религий.

От самых торий Хатиман-оками разгуливал по огромной территории храма, словно по своему саду. Впрочем, обстановка способствовала — сначала лакея встретил пруд перед павильоном-сокровищницей, затем показался ещё один пруд по левую руку. Их берега украшали садовые лотосы. Наконец, лакей и боги добрались до омовейного павильона, который тоже стоял неподалёку от очередного пруда.

— Пруд… Хо… Что тут написано? — не осилив иероглифы на табличке, Ёсихико повернулся к Хатиману-оками.

— Пруд ходзё. Ходзё — это не имя, а практика выпускания на волю живых существ. В буддизме есть заповедь, запрещающая умышленное убийство всего живого, а освобождение пойманных птиц, рыб и так далее — это настоящая церемония. Моя паства часто выпускала в этот пруд рыб, поэтому он получил такое название. Но это упрощённый вариант, а настоящие церемонии ходзё проводятся на берегу моря, благо оно рядом, — Хатиман-оками заговорил медленнее и сбивчивее. — Давным-давно восстание Хаято[5] привело к большой войне. Тогда в моих храмах появилась «святая армия Хатимана», которая считала бунт божественным испытанием и внесла большой вклад в победу над Хаято. Вот только… они убили много людей. Поэтому я ниспослал им откровение, чтобы они смывали этот грех ежегодным ритуалом ходзё.

— То есть они выпускали птиц и рыб, спасая их жизни взамен загубленных?

— Именно так. Правда, конкретно в Усе освобождали только морских улиток.

Ёсихико почудилось, будто он разглядел тоскливую улыбку даже сквозь бумагу, и он решил дальше не развивать эту тему.

— Что же, лакей, — Хатиман-оками немного повысил голос, словно пытаясь избавиться от невесёлых мыслей. — Как я уже говорил, в разные эпохи люди обращались ко мне за помощью по разным поводам. Всякий раз, когда менялось моё предназначение, я рисовал себе новое лицо.

— Рисовал?..

— Да. Брал кисть — и вперёд. Но в последнее время ничего не получается. Возможно, я потерял слишком много сил.

— А. Постой, то есть под этой бумажкой вообще нет лица, просто гладкая кожа?..

— Не буду мешать твоему воображению, — Хатиман-оками многозначительно ухмыльнулся, не став говорить ни да ни нет.

Ёсихико сам не понимал, действительно ли хочет узнать, что скрывает бумажка, но куда больше его волновал пока ещё невысказанный заказ.

— Неужели ты хочешь, чтобы я… — робко начал лакей, и Хатиман-оками перебил его громким, ясным голосом:

— Я хочу, чтобы ты нарисовал мне новое лицо, подходящее Хатиману-оками современного мира.

— У голубя в первую очередь должны быть голова и тело…

Ёсихико сидел на корточках перед освящённым прудом и рисовал на земле голубя взятой у Хатимана-оками палкой. Парень не хватал звёзд на уроках ИЗО в школе, но считал, что нарисовать голубя ему по силам.

— Лапы… глаза… клюв…

— Ёсихико, это опять бактерии? — Когане наклонял голову то в одну, то в другую сторону.

— Я же сказал, голубь! Го-лубь!

— Разве у голубя бывает такая большая голова? И клюв какой-то длинный. Что за палки внизу?

— Лапы!

— Кажется, у тебя нет права меня критиковать.

Хотя бог не имел выражения лица, Ёсихико всем нутром чувствовал, что на него смотрят с ухмылкой победителя. Не став признаваться Хатиману-оками, что тот совершенно прав, лакей лишь затоптал так и не законченный рисунок голубя подошвой кроссовка. В глубине души он так и не признал бога победителем, ведь таланта не было у обоих.

— Вот же незадача. Похоже, тебе не хватит сил, чтобы нарисовать мне новое лицо, — Хатиман-оками сложил руки на груди и уставился в небо. — Если я доверюсь тебе, моё лицо станет как полная луна с улыбкой до ушей.

— Эй, даже я знаю, где рисовать глаза, нос и рот! — огрызнулся Ёсихико, хотя и правда не верил, что сможет нарисовать достойное лицо. Его усилиями вместо бога может получиться чудовище.

— Не проще ли будет найти одарённого помощника? — спросил Когане, медленно качавший хвостом и наблюдавший за спором с земли.

Пожалуй, он и правда предлагал самый простой вариант.

— Найти — это полдела, а вот как его уговорить помочь? Тем более с выездом на Кюсю, — пробормотал Ёсихико и тоскливо вздохнул. Проезд до Усы обходился недёшево.

— Лакей, ты ведь живёшь в Киото? — спросил Хатиман-оками, видя страдания Ёсихико. — Тогда можешь найти меня в храме Ивасимидзу. Чтобы попасть туда, нужно долго идти на юг от дворца императора, но тебе это место всё равно ближе, чем Уса.

— Ивасимидзу… А-а, Хатиман на Отокояме? Да ладно, ты согласен встречаться со мной прямо там?

— Вполне, ведь это как раз тот храм, в которой меня перевезли из Усы. Не говоря уже о том, что я постоянно обхожу все свои храмы, так что зови, выйду. С Ивасимидзу у меня тоже связано много воспоминаний.

— Каких? — спросил Ёсихико, и голос Хатимана-оками стал сентиментальным:

— Когда в самый первый год правления Мэйдзи[6] разразилась гражданская война Босин, в ходе битвы часть Отокоямы выгорела дотла. Я в ужасе ждал, что огонь вот-вот перекинется на мой храм, но люди отстояли большую его часть. Их усилия не прошли даром — сегодня десять корпусов храма и таблички с именами покровителей признаны национальными сокровищами Японии. Меня это искренне радует.

Скорее всего под «этим» бог понимал вовсе не присуждение храму статуса национального сокровища. Безусловно, такая честь — тоже повод для радости, но больше всего Хатиману-оками льстили забота и усилия людей, которые так усердно работали на его благо.

— Ладно, я понял, тебя можно найти в храме Ивасимидзу… Раз такое дело, надо было с самого начала идти туда, а не… — Ёсихико не смог договорить, потому что Когане от души пнул его по голени и возмутился:

— Не забывай, что это большое одолжение со стороны Хатимана-оками. Поклоняться ему начали именно здесь, в Усе, и лишь потом культ Хатимана разошёлся по всей Японии. Тебе как лакею нужно знать наизусть такие вещи.

— Понял… — Ёсихико скорчился на земле, гладя свою ногу и издавая мучительные стоны.

***

Дом родителей Синдзё, работающего в «BOZU in Bar», находился аккурат на границе между Киото и Сигой. Здесь же располагался и семейный буддистский храм Сориндзи, который ни в коем случае не отличался выдающимися размерами, а в историю вошёл только тем, что средства на его строительство пожертвовал какой-то деятель из клана Тайра, молившийся за излечение матери. В своё время храм занимал большую территорию, но сейчас состоял лишь из главного корпуса, освящённого в честь Будды Медицины Бхайшаджьягуру, склада, зала для мероприятий, крошечная сокровищница и в отдалении жилые помещения. Тем не менее храм мог похвастаться статуей сидящего Будды, включенной в список важного культурного наследия, а некоторые вещи из него выставлялись в музеях, и это доказывало, что в своё время Сориндзи обладал немалым величием. Роспись потолка, выполненная в конце периода Эдо, была настолько прекрасна, что туристов за плату пускали её посмотреть, но о большом ажиотаже речь не шла, ведь храм находился вдали от центра города. Отец Синдзё работал здесь настоятелем, но дохода едва хватало на жизнь. О купании в роскоши говорить не приходилось.

На следующую неделю после своей смены в баре Котаро договорился с Синдзё взять выходной в один и тот же день и приехал в Сориндзи. Его сразу же проводили в гостиную жилых помещений. Ненадолго отлучившийся Синдзё появился через пять минут, держа в руках нечто, обёрнутое тёмно-синей тканью.

— Ты хотел посоветоваться насчёт этого? — Котаро показал пальцем на предмет, которые Синдзё как раз бережно водрузил на стол.

— Да. Мне нужен взгляд человека из религиозной семьи, который каким-то образом сохранил прагматичное мышление.

«Ну ты сказал», — мысленно проворчал Котаро. Он считал, что подобные ему люди становятся реалистами не вопреки, а как раз благодаря своему положению, ведь они всю жизнь готовятся унаследовать дело, которое едва способно прокормить, пусть и идёт в комплекте с храмом и прочей ценной недвижимостью. И, кстати, Синдзё тоже шёл именно по такому пути.

— Ты же знаешь, что в нашем храме есть кладовка, которую почему-то называют сокровищницей?

— Та, что позади залы для мероприятий?

— Да. Инспекция придирается к сейсмоустойчивости, поэтому мы должны сделать там ремонт. В конце прошлого года начали разбирать там всё. Даже мой отец толком не помнил, что там хранится. Мы доставали поломанные статуи Будд, проеденные молью свитки и вдруг обнаружили вот это.

Синдзё развернул ткань, обнажая старинный лакированный ящичек. Он был где-то вдвое больше и глубже шкатулок, где держали инструменты для каллиграфии. Никаких украшений не было, а полированная поверхность давно поблекла и местами облупилась. Синдзё медленно снял крышку. Внутри оказался один свиток и разрисованные листы, защищённые промасленной бумагой.

— Как сказал отец, чудо, что всё так хорошо сохранилось. Но у нас до сих пор ни малейшего понятия, как эта коробка здесь оказалась.

— Можно потрогать? — спросил Котаро, и Синдзё протянул ему заранее приготовленные белые перчатки.

Надев их, Котаро бережно взял рисунки в руки. Некоторые выцвели, но те, что в середине кипы, оказались в неплохом состоянии. Котаро бездумно листал работы, пока его глаз не зацепился за яркое, сочное, но при этом выполненное очень мягкими движениями кисти изображение рыб в пруду. Другие картины тоже изображали животных: клюющих орехи птичек, пары голубей, семьи обезьян… Бледная краска, которая изображала пруд, ещё не успела выцвести и отлично передавала ощущение чистоты воды. Взгляд невольно попытался отыскать подпись художника.

— Вы знаете, чьи это работы?

Насколько Котаро мог посудить, рисунки не давали никаких подсказок о своём авторе.

— Сразу задался этим вопросом, да? — Синдзё слегка поморщился.

— Значит, не знаете?

— Как раз наоборот. Там лежала записка, и мы уже обратились к эксперту, который заключил, что это наследие одного художника. Вероятнее всего, его собственные работы.

— Наследие…

Синдзё указал на сложенные в ящике картины и сказал:

— Его звали Сэйкэй Кано.

— Сэйкэй… Кано… — Котаро вновь опустил глаза на картины, но через несколько секунд вскинул голову. — Это вообще кто?

Синдзё чуть сощурился и кивнул. Очевидно, ему не давал покоя тот же самый вопрос.

Часть 2

С тех пор как Ёсихико разбил колено на бейсболе, он почти перестал общаться со старыми друзьями, поэтому не мог похвастать широким кругом знакомых. В последнее время он всё-таки начал ходить на пьянки с коллегами по работе и даже понемногу стал восстанавливать связи с друзьями-бейсболистами благодаря Оно из Вакаямы, но поскольку некоторые из знакомых уже обзавелись жёнами, на частые встречи рассчитывать не приходилось. А уж задача отыскать среди них тех, кто хорошо разбирается в искусстве, оказалась ещё сложнее.

— Картины ведь бывает разные…

На следующий день после возвращения из Кюсю Ёсихико ехал на подработку на метро и бубнил себе под нос. Взгляд зацепился за постер с красивой школьницей в аниме-стилистике — одним из символов киотской подземки. В последнее время их стало особенно много, но город вовсе не пытался потакать вкусам отаку. Этот стиль приходился по душе и детям, и взрослым.

— Можно, конечно, заказать у иллюстратора…

Он, наверное, удивится такой просьбе, но решит, что работа есть работа, и прилежно выполнит заказ.

— Но мне нечем платить…

Поезд остановился на нужной станции. Ёсихико вздохнул и вышел из вагона. Денег на подобные излишества не было и не предвиделось. Лакею, наоборот, хотелось, чтобы хоть кто-нибудь начал приплачивать ему за труды.

— Если нечем платить, то заработай.

Когане следовал за Ёсихико ленивым бегом. Если он никуда не отлучался по делам, то во время подработок гулял по близлежащим кафе, изучая витрины.

— Ты шутишь, что ли? Если я начну брать ещё больше смен, времени на заказы совсем не останется, — огрызнулся Ёсихико пройдя через турникет и встав на эскалатор. Неужели боги не предоставляют никакой материальной помощи? Хотя бы беспроцентного кредита на божественные нужды?

— Кстати, у небесноглазой ведь была одноклассница-художница, — вдруг вспомнил Когане, пока Ёсихико двигался по улице в направлении здания, где снимала офис его компания.

— Ага. Как там её, Нодзоми?

— Почему бы не попросить её? Она же выиграла какой-то там конкурс и точно справится.

— Я, конечно, думал об этом, но… — нехотя пробормотал Ёсихико.

Когда речь зашла об искусных художниках, он в первую очередь подумал именно о ней, однако Хонока говорила, что ничего не рассказывала Нодзоми о своём небесноглазии, хотя и продолжает дружить с ней. Поэтому у Ёсихико быстро пропало желание привлекать школьницу к заказу и просить придумать богу новое лицо. В худшем случае он мог бы лишить Хоноку долгожданной дружбы. Но просить поскорее рассказать Нодзоми о небесноглазии тоже неправильно. Пусть Хонока сама выберет для этого подходящий момент.

— Слишком уж это трудно. Ладно бы ещё просить саму Хоноку…

Вариант с помощью Хоноки он тоже рассматривал, но понятия не имел, хорошо ли она рисует. Ёсихико уже попадал впросак, когда пригласил девушку помочь с приготовлением сладостей и не желал снова наступать на те же грабли. Хотелось быть уверенным, что к слову «шедевр» не придётся прибавлять кавычки.

— Оставлю этот вариант на крайний случай, — пробормотал Ёсихико к лёгкому недоумению Когане и свернул на старую торговую улочку, чтобы срезать часть пути.

Вот уже многие годы здесь торговали овощами, соленьями, рыбой, обувью и так далее. Ёсихико здесь ничего не было нужно, поэтому обычно проходил всю улицу быстрым шагом, но сегодня вдруг замер на её конце. Он впервые заметил между аптекой и букинистической лавкой ещё один магазин. Яркая вывеска аптеки почти гарантировала, что случайный прохожий его не увидит.

— Ага… Вот так и рисуется лицо бога.

Под табличкой «Антиквариат» была стеклянная витрина с висячим свитком, будто из музея. Он изображал мозаику из Будд и выглядел так ярко и безупречно, что явно мог быть только современной копией. Внизу виднелся ценник: 50000 иен.

— Даже копия стоит так дорого…

— Это мандала телесного воплощения Хатимана. Берёшь? — бесцеремонно раздалось за спиной засмотревшегося Ёсихико.

Он принадлежал человеку в застиранной, но при этом мятой рубашке и серых штанах с пятнами грязи. С лица, обрамлённом седыми волосами и такой же бородкой, никогда не сходили суровые морщины. В руках мужчина держал пару полных магазинных пакетов. Судя по тону, это и был хозяин антикварной лавки.

— А, нет, мне это не по карману… Как, вы сказали, оно называется?

— Мандала телесного воплощения Хатимана.

— Хатимана… — повторил Ёсихико вслед за хозяином лавки и вновь перевёл взгляд на свиток. — Это который?..

Глаз различил на свитке семь лиц. Сверху посередине стоял монах с круглой головой и каким-то скипетром в руке. Ниже и с боков от него были две группы по три человека: женщины в китайских платьях и мужчины в кимоно древних аристократов, совсем как то, которое вчера носил Хатиман-оками. Но мужчин было двое, и лакей растерянно водил пальцем, не зная, кто из них бог.

— Не смеши, кто рисует главного персонажа в уголке? Хатиман в центре, — слегка разочарованным голосом пояснил хозяин, возясь с ключами от магазина.

— В центре… лысый, что ли? Это же монах монахом.

— Всё правильно, это называется Согё-Хатиман, то есть Хатиман в образе монаха. Нечего удивляться, его часто так рисуют.

— Согё?..

Увидев, что Ёсихико вновь ничего не понял, Когане тяжело вздохнул и пояснил сам:

— Помнишь, я вчера сказал, что Хатиман-оками это ещё и бодхисаттва? Чтобы стать им, нужно также постричься в монахи. Вот почему его стали чаще изображать в таком виде.

— Но он одевается как аристократ периода Хэйан.

— Это сейчас, а раньше мог изображать монаха.

— Понятно…

Пока Ёсихико шушукался с лисом, хозяин магазина уже открыл дверь и исчез внутри. Проверив, что до начала подработки ещё достаточно времени, и немного поколебавшись, лакей тоже вошёл в антикварную лавку.

— Извините, можно спросить?

— Чего тебе ещё надо? — слегка раздражённо спросил хозяин, стоявший возле старого кожаного дивана для посетителей.

— Вы знаете людей, которые могут рисовать такие картины?

Мужчина озадаченно нахмурился. Вопрос Ёсихико явно застал его врасплох.

— Ну дык. Конечно знаю, раз торгую таким товаром… — хозяин покосился на лакея. — Ты что, интересуешься буддистским искусством?

Он не стал добавлять, что по виду не скажешь, но Ёсихико понял, что посыл был именно таким. Спорить с этим он не собирался.

— Не то, чтобы интересуюсь, но... Может, вы знаете человека, который хорошо рисует Хатимана?

— Могу найти, если поищу... Ты что, хочешь заказать картину?

Хозяин магазина сложил руки на груди, всем своим видом выражая, что перестал понимать собеседника. Ёсихико лишь хмыкнул, не найдя, что сказать. Что вообще дешевле — обратиться к иллюстратору или к специалисту по буддистской иконописи? Ясно было лишь одно: бесплатно эту работу можно выполнить только своими руками.

— Простите, я ещё подумаю, — Ёсихико почесал голову и виновато улыбнулся.

Если платить нечем, то лучше даже не думать о профессиональной помощи.

— Извините за беспокойство.

Ёсихико поклонился и развернулся. Хозяин будто бы собирался что-то сказать в ответ, но сохранил молчание.

— Мог бы попросить познакомить тебя с кем-нибудь, — подняв морду, спросил идущий сбоку Когане. — В Киото должны быть достойные мастера.

— Ты хоть понимаешь, сколько стоят услуги таких людей? Ну приведёт он художника, который расписывал экраны в знаменитых буддистских храмах, и что я сделаю? — кисло бросил в ответ Ёсихико и ускорил шаг, направляясь на подработку. — Зато я нашёл важную подсказку. Поэтому по пути домой заглянем в библиотеку.

Когане поравнялся с Ёсихико, качая хвостом на каждом шаге.

***

«Времена меняются, боги остаются».

Это откровение Хатимана-оками, также вошедшее в сборник, было сделано им в храме Ивасимидзу на горе Отокояма. Изначально это был монастырь Ивасимидзу-дэра, однако Хатиман-оками послал людям откровение: «Переселите меня на вершину Отокоямы возле столицы, дабы мог я защищать престол». В 860 году Ивасимидзу-дэра освятили в честь Хатимана-защитника и сделали из него дзингудзи — буддистский храм, где также выполняются синтоистские обряды. С тех пор это место служило обеим религиям. Однако в отличие от храма в Усе, где оба аспекта храма существуют полноправно, независимо и при поддержке высокопоставленных священнослужителей обеих сторон, Ивасимидзу и вся Отокояма были отданы под присмотр буддистских монахов. Даже синтоистский жрец находился в их подчинении. То же самое касалось и ритуалов: если в Усе они смешивали элементы буддизма и синтоизма, то в Ивасимидзу однозначно превалировал буддизм. Считалось, что именно храм Хатиман-гу на Отокояме смог в самом лучшем виде подстроить буддистский монастырь под службу синтоистского божества. В своё время это место считалось вторым по величию храмом всей страны после святилища Исэ. И императорский двор, и самураи глубоко уважали это место, и даже когда в ходе реформ Мэйдзи Ивасимидзу стало полноценным синтоистским храмом, поток паломников отнюдь не иссяк.

— Гм… Нет, всё-таки ничего не выходит.

Прибыв сюда из Усы, Хатиман-оками нашёл местечко рядом с храмовой магнолией и возобновил попытки нарисовать голубя. Голубей по какой-то причине считали слугами Хатимана, и то, что гору Отокояма иногда называли Голубиной, это ещё цветочки. На первых ториях храмов Хатимана вместо первого иероглифа порой рисовали пару летящих голубей, к тому же статуи голубей иногда устанавливали у ворот вместо бронзовых львов. В общем, с образом голубя Хатиман-оками был знаком как никто другой, тем более что и живые птицы тоже встречались повсюду. Почему же тогда рисунок каждый раз так сильно отличался от замысла? Даже собравшаяся на земле голубиная стая ворчала на то, что работа бога не похожа на птицу. Поэтому бог знал, что если попытается нарисовать себе новое лицо сам, то хорошим это не кончится. А значит, он поступил разумно, решив обратиться за помощью к лакею.

— Да уж, как же неудобно терять силу. А ведь в былые времена мы с Кукаем рисовали портреты друг друга…

Хатиман-оками достал из кармана семена, высыпал голубям и тяжело вздохнул. Что за времена он сейчас вспомнил — до или после переезда в Ивасимидзу? Вроде бы Кукай как раз благополучно вернулся из поездки в Китай и пришёл благодарить Хатимана-оками, так что он явился на зов. Встретившись лицом к лицу, Кукай нарисовал Хатимана-оками, а Хатиман-оками — Кукая. Эта картина до сих пор должна храниться у какого-то монаха.

— Кстати, я ведь сохранил ещё и неудачные попытки, — вспомнил вдруг Хатиман-оками и остановил взгляд на маленькой часовне перед собой.

Он создал и спрятал от человеческих глаз далеко не один «клад». Все они лежат в храмах Хатимана, но даже сам бог уже не помнил, где оставил большую часть. А вот портреты Кукая вроде бы хранились именно здесь. Едва подумав об этом, Хатиман-оками без труда просочился внутрь часовни и тщательно её обыскал. Наконец, внутри шестиногого ящичка карахицу, который с годами уже стал из белого янтарным, обнаружилась отделанная перламутром коробка.

— Вроде оно?

Увидев, что коробка украшена смутно знакомым узором в виде голубя, он вытащил клад наружу. Собравшаяся на крыше стая вновь спорхнула на землю и собралась рядом с богом.

— Ну что же. Посмотрим, чем можно доказать лакею, что я был хорошим художником, — пробормотал Хатиман-оками себе под нос, поднимая крышку.

Первым его встретил свёрток с мерными сосудами, плоскими глиняными тарелками и несколькими облезлыми кистями.

— О-о, я думал, что они с концами потерялись.

Бог с нежной улыбкой поднял старые вещи и обнаружил, что под ними лежит сложенный лист бумаги. Решив, что обнаружил портрет Кукая, он поднял находку, но неожиданно для себя увидел на ней другого старого знакомого.

— Надо же. Это ты, Эйсюн? — улыбнувшись, пробормотал он, словно говорил с живым человеком.

Картина разведённой тушью изображала портрет юноши. Он был налысо выбрит, но на щеках ещё оставалась детская пухлость. Ясные, серьёзные глаза смотрели в бесконечную даль, губы изогнулись в полуулыбке. Хатиман-оками вспомнил, что эта картина и правда принадлежит его собственной руке.

— Вроде я хотел подарить её ему при удобном случае, но он так и не представился.

Один из голубей запрыгнул на колено, чтобы изучить рисунок, и Хатиман-оками аккуратно погладил птицу. После трудных времён, наступивших с роспуском сёгуната, буддизм отделили от синто. Это привело к тому, что одни монахи расстриглись, другие стали синтоистскими священниками, а некоторые вовсе покинули страну. К таким относился и Эйсюн.

Он рос обычным мальчиком на закате периода Эдо, но в семь лет трагически остался без отца, и парень остался на попечении знакомого монаха из Отокоямы. Эйсюн охотно впитывал знания и умения и ловко справлялся с несложной работой, которую ему поручали. Монахи радовались мальчику и считали его младшим братом. Единственное, что их беспокоило, — Эйсюн никогда не улыбался и не плакал. Его лицо было неподвижным, словно камень. Иногда казалось, что он просто забыл об эмоциях. Прошло немало лет, прежде чем он впервые улыбнулся.

— Как тебе жилось в новом мире? Чего ты добился, о чём мечтал? — ласково обратился к портрету Хатиман-оками.

Он не сомневался, что Эйсюну сопутствовало благополучие, и он прожил тихую, полноценную жизнь.

— Времена могут меняться, а вот боги остаются сами собой… — перефразировал Хатиман-оками одно из своих старых откровений.

Он хотел, чтобы все люди помнили о том, что буддизм и синтоизм могут сходиться и расходиться, люди могут рождаться и умирать, но боги всегда будут рядом с ними.

— Скажи, Эйсюн… Могу ли я быть богом, который нужен современным людям?

Он задал этот вопрос, хоть и знал, что не получит ответа. Начиная с середины периода Хэйан вместо Согё-Хатимана начали рисовать Хатимана-оками в аристократических одеждах, и бог изменил свою внешность в угоду моде. Однако сейчас он уже не мог нарисовать себе новое лицо и усомнился, что может быть народным богом.

— Хотя дело не в этом… Возможно, правда в том, что я просто забыл самого себя.

Он твердил, что боги не меняются, хотя с годами терял всё больше самоуверенности и самосознания.

— Мне нужно это лицо… и поскорее…

Голубь прижался к нему, словно пытаясь успокоить. Хатиман-оками погладил его по спине и тихо вздохнул.

***

Ёсихико выбрал в библиотеке самый выдающийся альбом с картинами, а на следующий день направился вместе с ним в храм Ивасимидзу. На вершину Отокоямы можно было попасть одним из двух путей: купить за двести иен билет на канатную дорогу и посидеть три минуты в вагоне, или же подниматься по каменным ступеням чуть больше получаса. Ёсихико не раздумывая выбрал второй вариант, но хотя уклон и был щадящим, идти пришлось так долго, что разнылось. Он уже начал жалеть о том, что пожадничал на жалкие двести иен, но задний ум уже ничем не мог помочь.

— Как же мучились наши предки… — пробормотал Ёсихико, присев отдохнуть и глядя вверх на оставшиеся ступени.

— Когда-то вдоль этой дороги стояло так много ночлегов и зданий для прихожан, что их даже собирательно называли сорок восемь келий Отокоямы. Сейчас, конечно, ничего не осталось, — Когане прошагал перед Ёсихико, покачивая хвостом. — До сих пор помню, что прямо тут стоял павильон с большой статуей Будды Рагараджи. Императорский двор вообще уважал это божество: ему поклонялись и здесь, и с противоположной стороны от города, в храме Энряку-дзи на горе Хиэй. Там он благословлял удачное северо-восточное направление, здесь — защищал несчастливое юго-западное. Так что сюда часто поднимались и действующие императоры, и старшие, и почтенные[7], а со временем к ним добавились высокопоставленные самураи, так что дорога обросла зданиями для приёма важных гостей. Когда-то на этой дороге всюду встречались монахи, слышалось чтение сутр и пахло благовониями, но когда Мэйдзи разделил буддизм и синто, всё вмиг угасло. Статуи богов и другие атрибуты религии перетекли в антикварные лавки. Хотя каменные заборы ещё кое-где сохранились.

Ёсихико покрутил головой и увидел вокруг лишь деревья. Не было даже людей — впрочем, в последнем наверняка виноват будний день. Хорошенько поискав, можно было встретить и остатки каменных заборов, о которых говорил Когане, и даже старые дорожные указатели, но от былого оживления, которое когда-то якобы царило на дороге, не осталось и следа.

— Надо же, ещё двести лет назад здесь всё было по-другому…

Ощутив на душе лёгкую грусть, Ёсихико посмотрел в небо, еле видное сквозь деревья. Интересно, любовались ли им паломники прошлого? И что подумали монахи и верующие, когда по мановению чиновничьей руки старая вера рухнула, и эту дорога оказалась забыта?

Ёсихико продолжил упрямый подъём. После трёх каменных торий появились распахнутые южные врата, а за ними — выкрашенный в красный цвет главный павильон. Лакей сошёл с каменной дороги, прошёл между каменных фонарей и принялся искать заказчика. Тот обнаружился за одной из маленьких задних часовен и бросал бобы голубям.

— Хм, собрание картин? — завороженно обронил Хатиман-оками, принимая альбом из рук Ёсихико.

— Выбери ту, которая тебе по душе.

— И что дальше? Ты приведёшь автора?

— Нет, нарисую так же.

— Ты сам?.. — в голос Хатимана-оками тут же просочились сомнения.

— А куда деваться? Профессионалы денег стоят, — ответил Ёсихико, слегка надувшись.

Этот альбом был сборником буддистского искусства, в том числе мандал с изображениями богов. Попала на страницы и мандала телесного воплощения Хатимана, копия которой выставлялась на витрине антикварной лавки, и лакей предполагал, что лицо Согё-Хатимана станет одним из достойных вариантов. И даже если нет, мандал с Хатиманом оказалось немало, так что бог мог выбрать именно ту, которая нравится ему больше всего.

— Так у меня хоть какой-то пример будет перед глазами.

— Не спорю, но…

— Когане, не жри бобы, они для голубей.

— Я н-ничего не ел! Просто смотрел!

Принюхивавшийся к рассыпанным на земле бобам Когане бурно возмутился, выдавая себя с потрохами. Откуда-то появилась обезьяна, украла боб прямо из-под носа лиса и быстро забросила себе в рот. Ёсихико не мог не отметить, что по морде Когане пробежала досада.

— О?

Только Ёсихико успел присесть в надежде восстановиться после сорока минут ходьбы, как изучавший альбом Хатиман-оками подал удивлённый голос.

— Как давно я не видел эту картину! Иккэй же рисовал, да?

Хатиман-оками встрепенулся, и уставился на одну из страниц, которая изображала его в одежде монаха. Хотя оригинал на снимке давно выцвел, Ёсихико смог разобрать, что фигура сидит на красном лотосе и держит в левой руке чётки, а в правой скипетр. Голову венчал красный солнечный диск.

— Иккэй твой знакомый? Ты с первого взгляда узнал его работу? — Ёсихико попытался найти подпись или какой-то опознавательный знак автора, но безуспешно.

— Уж его-то кисть я узнаю с первого взгляда, ведь я наблюдал за ним много лет. Можно сказать, этот художник в своё время практически жил в этом храме… вернее, это тогда был не храм, а дзингудзи. Если не ошибаюсь, Иккэй жил в начале периода Эдо… Его сын, внук, правнук и так далее продолжали дело отца вплоть до наступления периода Мэйдзи. Он так и не стал придворным художником сёгуната, но всё равно считался основателем собственной школы и имел учеников. Его потомок Сокэй поддался на уговоры монахов и давал им уроки рисования. Я тоже присутствовал и слушал эти лекции, поэтому считаю себя одним из последователей Иккэя.

— Это огромная честь — иметь в последователях бога.

— Причём я бы назвал себя отличным учеником, — гордо заметил Хатиман-оками и достал из кармана сложенный лист бумаги. — Как тебе? Неплохо, да?

Развернув лист, Ёсихико увидел лицо юноши. Судя по лысой голове, монах. Внимание сразу привлекли ясные, пронзительные глаза — как их можно так искусно нарисовать одной лишь бледной тушью?

— Ты это сам нарисовал?

— Ага. Вот насколько хорошо у меня раньше получалось.

Пока бог старательно выпячивал грудь, Ёсихико не сводил глаз с портрета. Подпись на нём гласила: «Эйсюн». Видимо, так и звали монаха. Особенно много труда было вложено в ворсинки бровей и очертания губ. Благодаря усилиям художника Ёсихико разглядел едва уловимую улыбку на лице Эйсюна. И правда, с трудом верилось, что сейчас этот же бог рисовал голубей, неотличимых от бактерий.

— Эйсюн был мальчиком, который волею судьбы остался на попечении монахов Отокоямы. Оказавшись в монастыре, он первое время ходил с ледяным лицом — никогда не плакал и не улыбался. Лишь спустя несколько лет он впервые сумел улыбнуться, и я на радостях нарисовал этот портрет, — гордо рассказывал Хатиман-оками, стоя рядом с лакеем. — Вот только я думал, что найду портрет Кукая, а он куда-то запропастился.

— Что? Кукая?! Того самого?!

Ёсихико резко вскинул голову, услышав знакомое имя. Это была историческая личность такого масштаба, что о ней слышал даже лакей.

— Ты видел Кукая своими глазами?! Какой он?!

— Хе-хе, интересно стало? Вот смотри, у Кукая была маленькая голова, очень красивые брови…

Хатиман-оками подобрал с земли камень и начал рисовать нечто, совсем не похожее на человека.

— Ерунда какая-то, почему голова такая угловатая?

— Гм. А если вот так?

— Ты зачем нарисовал уши в таком месте?! И от этих глаз мурашки по коже.

— Что-то у меня не очень получается.

— На портрете Кукая из учебника не было таких толстых губ.

— Тогда сам рисуй, — Хатиман-оками отдал камень, будто обидевшись на жалобы Ёсихико.

— Я-то Кукая не видел.

— В учебнике же видел? Вот так и нарисуй.

— Ты смеёшься, что ли?! И вообще, я всегда к Кукаям дорисовывал волосы, очки и так далее, поэтому уже не помню, как он выглядел!

— Тогда нарисуй что угодно… обезьяну, например!

— Обезьяну?

Хатиман кивнул и указал на обезьяну, которая собирала разбросанные для голубей бобы.

— С натуры ведь легко рисовать?

— Ладно, понял… Давай посоревнуемся, у кого лучше выйдет.

Несмотря на недавнее фиаско с голубем, и лакей, и бог решили повторить состязание. Сначала они нарисовали по обезьяне, затем по карпу, курице, лисе, затем перешли от животных к деревьям, домам, машинам, Дораэмону и Садзаэ-сану, но силы были равны и в итоге им пришлось договориться о ничьей.

— Зачем вы тратите время на эту ерунду?.. — проворчал Когане, глядя на разлёгшихся в изнеможении Ёсихико и Хатимана-оками.

Рядом прыгала обезьяна, словно издеваясь над рисунком Ёсихико, который напоминал одновременно дерево, цветок и опасного паразита.

— Что-то я чересчур разошёлся… — Хатиман-оками поднялся, стряхнул пыль с костюма и погладил слетевшихся голубей, пытаясь успокоиться.

Он достал из кармана ещё бобов и насыпал голубям. Птицам пришлось вновь сражаться за корм против обезьяны.

Ёсихико тоже поднялся с земли и посмотрел на оставшиеся от состязания кривые рисунки. Его раздражало, что он так плохо рисует.

— Кстати, зачем я вообще пришёл сюда?..

Вдруг лакей поднял голову и увидел разбрасывающего бобы бога, клюющих голубей, наглую обезьяну и завистливо глядящего лиса.

— Что-то в моей жизни стало много животных.

Ёсихико сел, протянув ноги, и стал думать, как быть дальше.

***

— Сэйкэй Кано — это вроде бы художник, который работал на заре периода Мэйдзи, но оставил очень мало работ, и о нём самом почти ничего неизвестно. Его картины оценили по достоинству только после смерти, при жизни они не привлекали внимания, — рассказал Синдзё, пока они с Котаро пили чай. — В Сети о нём почти нигде не пишут. В лучшем случае встретишь один и тот же образец его творчества.

Котаро тут же достал смартфон, проверил и убедился, что Синдзё прав. Поисковик выдал маленькую фотографию картины «Обезьяна, поедающая мушмулу», той самой образцовой работы, которая находится в частных руках и выставляется в какой-то маленькой городской галерее. Картина эта якобы нашлась в каком-то кладе и отличался хорошо сохранившейся краской, но критика художественной части исчерпывалась претензиями к шероховатостям.

— Что его наследие делает в Сориндзи? Он как-то связан с этим храмом? — спросил Котаро, отрывая взгляд от экрана смартфона.

Синдзё говорил, что нашёл вместе с картинами записку. Может быть, она всё объясняет?

— Нет, между нами никакой связи. Это написал человек, который ухаживал за престарелым Сэйкэем. Мол, сначала эти работы были отданы на хранение в храм в Осаке, но его снесли в начале периода Сёва, так что один из работников храма обратился за помощью к старьёвщику, и тот предложил перенести наследие сюда.

Синдзё достал из коробки свиток и бережно развернул его. Несмотря на проеденные молью участки, цвета остались довольно сочными, и глаз без труда различил изображение мандалы. Присмотревшись, Котаро вытаращил глаза.

— Это же Хатиман-оками?

На эзотерических мандалах изображают в первую очередь Будду Вайрочану. Знающий человек легко узнает его по общей композиции, причёске и одежде. Однако на свитке, который развернул Синдзё, почётное верхне-центральное место занимал Хатиман-оками в монашеской одежде со скипетром в руке. Его окружала пара богов женского пола, а ниже по бокам стояла четвёрка богов-мужчин в аристократических одеждах. Нашлось место и для схематичного изображения храма и дороги к нему. Судя по ней, храм был посвящён верхней троице и вполне мог быть мандалой, нарисованной для конкретного места. Правда, качество рисунка уступало работам, где изображались рыбы, птицы и так далее. Возможно, автор был ещё неопытным.

— Это тоже рисовал Сэйкэй?

Мандалы, как правило, не подписывались — художники считали нахальством ставить свою подпись рядом с изображением Будды. Вот и на этом свитке не было никаких знаков или пометок.

— Вроде бы да. Как я понимаю, этот свиток долгое время хранился в каком-то храме, затем на него обратил внимание старьёвщик и выкупил. Должно быть, он очень ценил приобретение, раз не избавился от него и присоединил к наследию.

«Чудо, что всё так хорошо сохранилось», — сказал отец Синдзё, ничуть не преувеличив. Бумага сохранилась в почти первозданном виде и по-прежнему служила как свидетельством жизнедеятельности художника, так и восхваляющей богов мандалой.

Котаро вновь перебрал все работы в коробке. Семнадцать картин с яркими рыбами, плавающими в воде. Пятнадцать с голубями и милыми пташками, которые летят по голубому небу или резвятся в листве. Восемь с лесными животными вроде обезьян и оленей. Однако в каждой из этих категорий на четырех-пяти картинах виднелись явные ошибки в формах, неожиданные обрывы в линиях и выходы цвета за контур. Неряшливость, заметная по мандале, проявилась уже в другом виде.

— Это ещё цветочки.

Увидев, что Котаро рассматривает две картины, одна из которых изображала нарисованного до последней чешуйки карпа, а вторая больше напоминала детские каракули, Синдзё залез в самую глубь коробки. Оттуда он достал совсем старые и ветхие бумаги. Рисунки на них занимали лишь крошечную часть площади. Линии рвались и ломались, перспектива не считывалась, и Котаро еле разобрался, что рисунок изображает не то рыбу, не то птицу.

— Ты хочешь сказать… он начал с кривых набросков и постепенно поднялся до такого уровня?..

Котаро посмотрел сначала на почти пустой лист с тонкими линиями, затем на работу с ошибками в пересечениях линий и выползающим за границы цветом и наконец, на изумительно прекрасное и безупречное произведение. Появилось ощущение, будто художник уверенно шёл по лестнице к совершенству.

— Страшно подумать, сколько лет ушло у него, чтобы дойти до такого уровня. Наверное, если бы он постарался как следует, то утёр бы нос даже Дзякутю, — Синдзё сделал паузу, чтобы отпить чаю. — А теперь вопрос на засыпку.

Котаро слегка растерялся. Он не ожидал, что его будут экзаменовать.

— Как я уже говорил, в нашем храме планируется выставка. Отец решил, что такие красивые картины нужно обязательно показать народу. Открытие через две недели.

И буддистские, и синтоистские храмы часто проводят выставку экспонатов из своих сокровищ, в этом нет ничего удивительного. Этим они не только напоминают людям о вещах, которые у них хранятся, но и зарабатывают немалые деньги. Правда, затраты на проведение выставок в собственном храме нередко приводят к тому, что такие мероприятия всё равно оказываются убыточными.

— Почему бы и нет? Конечно, это не очень известный художник, поэтому на толпы рассчитывать не приходится. Да и добраться до вас тяжело, поэтому нужно дать рекламу, — Котаро тут же пустился в прагматичные размышления, но Синдзё покачал головой.

— Меня волнует не посещаемость, — монах нахмурился и посмотрел на ту картину, которая больше напоминала каракули. — Как думаешь, стоит ли выставлять такие работы? Тут же даже непонятно, что нарисовано.

— Не понял тебя.

— Сэйкэю Кано ведь было бы стыдно показывать работы, сделанные до того, как он научился нормально рисовать? — Синдзё заговорил взволнованным, приглушённым голосом.

Котаро посмотрел на него в смешанных чувствах. Что вдруг нашло на этого монаха?

— Нет, я понимаю, что обычный человек так не подумает. Если у него и будут на этот счёт мысли, то только в духе «ого, как он вырос над собой». Но для художника это настоящая пытка, когда напоказ выставляют такие работы. Попробуй поставить себя на его место.

— Да, но… он ведь уже умер.

— Это всё равно не повод делать с его наследием всё что захочется!

Котаро помассировал виски, чувствуя, что уже устаёт от этого спора. Захотелось даже съязвить, мол, а чего ты тогда читаешь по утрам сутры Будд, скомпонованные уже после их смерти? Хотя что-то подсказывало, что этот вопрос вызовет не столько смущение, сколько недоумение.

— В принципе, для выставки можно отобрать только мандалу и прочие картины покрасивее, — поддержал Котаро товарища. — Тем более, ладно ещё когда цвет вылезает за линии, но в старых рисунках вообще не чувствуется стиля, и непонятно даже, правда ли их рисовал Сэйкэй. Они ведь могли оказаться здесь по ошибке.

— Ты прав, — Синдзё кивнул. Возможно, он пригласил Котаро именно ради того, чтобы услышать эти слова. — Но… лично мне хочется всё-таки выставить одну из ранних работ.

С этими словами Синдзё полез на самое дно коробки.

— Просто я боюсь, что если она будет одна на фоне всей красоты, то будет слишком выбиваться из общего ряда.

Монах бережно развернул лист бумаги, и Котаро понял, почему именно отец Синдзё захотел организовать эту выставку.

Часть 3

Конкурс рисунков плавно перетёк в конкурс кормёжки животных, и Ёсихико неожиданно для себя заметил, что солнце склонилось к закату. Он оставил Хатиману-оками альбом с рисунками, а сам отправился домой. Можно было снова пройти той же дорогой, но тело требовало отдыха, а Когане — видов из окон кабинки, поэтому пришлось заплатить двести иен за канатную дорогу.

— В общем, да. Если портрет Эйсюн нарисовал именно Хатиман-оками, то остаётся лишь грустить о том, что стало с его художественными способностями.

Платформа канатной дороги находилась с противоположной стороны от старой дороги. Ёсихико шёл к ней по узкой дороге в тенистом полумраке.

— Так оно и бывает, когда боги теряют силу. Уверен, это и для него больной вопрос, — сказал идущий впереди Когане, на секунду обернувшись.

— Но он, конечно, поразил меня тем, что рисовал себе новое лицо, когда сменялись эпохи. Видимо, пытался подстраиваться под запросы людей.

— Ты это в том смысле, что «до чего человеческие желания доводят богов»?

— Нет, меня больше поразила самоотдача Хатимана-оками.

Мандалы рисовались в те времена, когда Хатимана-оками почитали как защитника страны и буддизма. В отличие от нынешних времён предки искренне молили богов обеих религий о защите родины. Ну а Хатиман-оками отвечал им при помощи откровений.

— Хотя знаешь… твои слова многое объясняют, — сначала Ёсихико не согласился с лисом, но тут же пошёл на попятную. — Сегодня никто уже не ходит в храмы Хатимана, чтобы помолиться за будущее страны.

Сегодня Хатимана-оками знают и почитают в первую очередь как защитника от несчастий. Много ли людей, которые приходят к его алтарю, вообще знают о том, что когда-то Хатиман был бодхисаттвой и защищал Японию в качестве Будды?

— Вот поэтому Хатиман-оками и растерян. Он не знает, каким богом быть.

Возможно, настоящая беда бога в том, что он потерял не талант, а свою сущность. Такая беда могла приключиться только с Хатиманом-оками, который имеет столько обязанностей перед людьми.

— Спустишься с этой стороны, лакей?

Сверху вдруг раздался голос. Ёсихико застыл на месте, Когане тоже замер.

— Под гору ведь легче идти. Не жалко двухсот иен-то?

В голосе отчётливо слышалась насмешка. Ёсихико поднял голову и увидел пурпурное небо на фоне чернеющих веток. Ёсихико щурился, и, наконец, увидел небольшую фигуру на одной из веток.

— Это же… ты воровал бобы?

Обезьяна пропрыгала по веткам, спускаясь поближе к лакею, чтобы ему не пришлось так напрягаться. Когда Ёсихико увидел, как эта обезьяна ворует голубиную еду, он решил, что это обычный лесной зверь, но оказалось, что он имеет дело с говорящим сородичем бога.

— Я догадывался, что ты божественный зверь, — Когане встал в тени деревьев, и из-за этого его глаза сверкали как фонари. — До меня доходили слухи, что в главном павильоне Ивасимидзу живёт обезьяна с душой.

— Для меня честь, что обо мне знает великий Хоидзин. Да, я и есть безглазая макака, — ухмыляющаяся обезьяна спустилась так низко, что сидела на уровне головы Ёсихико.

— Какая-какая макака?

— Это название рельефа, который веками украшает деревянную заглушку над одной из балок в западной галерее главного павильона, — пояснил Когане. — По легенде, обезьяна была вырезана настолько искусно, что обрела жизнь и божественную сущность. Правда, занималась она тем, что по ночам сбегала из храма, спускалась в город и шалила, и чтобы помешать ей, в настоящий рельеф вбили гвоздь. Прямо в правый глаз обезьяны.

После этих слов Ёсихико ещё раз посмотрел на зверька. Он ничем не отличался от обыкновенной японской макаки, но теперь лакей увидел, что у него разные глаза. Левый переливался золотом, второй имел цвет серебра с голубым отливом. Видимо, сказывался вбитый гвоздь.

— Как видите, мне ничто не мешает гулять по территории храма, но люди верят, что пригвоздили меня к заглушке, и это не даёт мне спуститься с горы. Знали бы вы, как это раздражает, — обезьяна тоскливо пожала плечами.

— Что тебе нужно? — поинтересовался Ёсихико, сохраняя невозмутимость.

Он уже видел говорящих лошадей, сов, жаб и тануки, поэтому такие встречи его уже не удивляли.

— Ты, кажется, тупее многих лакеев, поэтому я решил тебя предупредить, — обезьяна откинулась спиной на ствол дерева и ухмыльнулась.

— «Тупее»?..

Ёсихико растерялся, не зная, как ответить на прямое оскорбление. Возможно, этим он дал ещё один повод обвинить себя в тупости.

— Что, Ёсихико? Правда глаза режет?

— Ты должен меня поддерживать!

— С какой стати?

— Перестань делать вид, будто не понимаешь, о чём я!

Обезьяна каталась по земле, держась за живот и хохоча от этого разговора. Ёсихико громко кашлянул, чтобы привлечь внимание.

— Ну, о чём будешь предупреждать?

Ёсихико пока не понимал, что нужно макаке, но раз она погналась за лакеем, когда тот уже собирался идти домой, то её стоит по крайней выслушать.

— Тебе это не под силу, — непринуждённо обронила обезьяна, посмотрев на лакея разноцветными глазами. Затем словно для верности повторила: — Ты не сможешь нарисовать Хатиману-оками новое лицо.

От такой прямоты Ёсихико не столько разозлился, сколько растерялся. Откуда в божественном звере такая уверенность?

— Но не думай, что я издеваюсь над тобой. Просто эта задача под силу только той школе.

— Какой?

— Школе Кано. Помнишь, о чём вы говорили?

Увидев, что приближается группа вышедших из храмма посетителей, Ёсихико сделал вид, что смотрит в смартфон. Когда люди ушли достаточно далеко, он снова посмотрел не обезьяну.

— То есть… лицо Хатимана всегда рисовали последователи Кано?

— Ты почти прав. Хатиман-оками всегда сам рисовал свои лица, но вдохновлялся работами этих людей и тонко чувствовал настроение простого народа. Ну, и «рисовал» не в буквальном смысле, конечно. Главное ведь не рисование само по себе. Твоя задача — вдохновить Хатимана-оками. А там уж у него новое лицо появится само собой, — обезьяна провела рукой по своему лицу.

— Вдохновить?.. Но как?

— Не знаю, сам думай. Тем более, сам нарисовать ты всё равно не сможешь, — обезьяна бросила на лакея насмешливый взгляд, продолжая сидеть на ветке. — Меня, знаешь ли, тоже однажды нарисовал художник той школы. Получилась такая красота, что какой-то богач выкупил картину за большие деньги. Только он решил, что с цветом глаз непорядок, поправил их, поэтому та картина осталась мёртвой.

На мгновение по лицу макаки пробежала печаль.

— Но мне всё равно так понравилась картина, что я немного замедлил болезнь художника, который её написал.

***

— А! Простите, не закрывайте!

Хозяин магазина уже собирался запереть двери, но услышал голос и поднял голову.

— Опять ты? — пробормотал он, устало вздыхая.

Шёл уже восьмой час вечера. Спустившийся после посещения храма Ивасимидзу Ёсихико сразу прибежал в тот антикварный магазин.

— Нет, я ненадолго. Мне просто нужно выяснить одну вещь.

Ёсихико бежал без остановки от самой станции и сильно запыхался. Увидев его глаза, хозяин смирился с неизбежностью и снова открыл дверь.

— Иккэй Кано?

Выслушав парня, хозяин сложил руки на груди и напряг память.

— Именно. Знаете такого? Есть ли у его школы живые последователи?

Хозяин из сочувствия предложил лакею холодный чай. Тот выпил его залпом и наконец-то пришёл в себя. Когане, изучавший витрины, бросил взгляд на Ёсихико. В помещении пахло не то сандалом, не то прогоревшими благовониями, и у лакея возникло ощущение, будто он попал в буддистский храм. Что касается экспонатов, то среди них встречались и картины тушью, и каллиграфия, но в целом работ выставлялось немного. Видимо, этот магазин был из тех, которые держат лучшие работы в подсобке и рассчитывают не на случайного посетителя, а на искушённого ценителя, который будет возвращаться снова и снова. Либо же это была очередная странность хозяина этого заведения.

— Не знаю, кто сказал тебе это имя, но это был тот ещё чудак, — ответил хозяин магазина и достал из служебного помещения толстый альбом. — Школа Кано действовала с начала периода Эдо вплоть до конца Мэйдзи. Эти известные в узких кругах мастера в основном трудились в буддистских храмах. Именем Кано пользуются как его потомки, так и просто художники, которые относятся к его школе.

Хозяин листал страницы, пока не нашёл нужную. В её уголке ютилось просто генеалогическое древо Иккэем и шестью поколениями его наследников.

— Но насколько я знаю, в начале периода Сёва роды Иккэя и всех его учеников прервались.

— Что? То есть наследников…

— Думаю, их нет.

Надежды Ёсихико рухнули, и он разочарованно опустил плечи. Он рассчитывал обратиться к потомкам Кано, потому что их работа наверняка бы устроила бога.

— Хотя… с чего я решил, что они должны уметь рисовать? — пробормотал лакей.

Художественные таланты родителей далеко не всегда передаются детям.

— Ты теперь Кано изучаешь? В прошлый раз вроде спрашивал про Хатимана, — спросил хозяин у расстроенного Ёсихико.

— А, ну, почему сразу изучаю… Хотя, наверное, так и есть… — пробормотал парень, хоть и понимал, что дал на редкость невнятный ответ.

Сказанное «тебе это не под силу» постепенно пробуждало в нём волнение. Что же тогда ему делать?

— Слушайте, — обратился Ёсихико к хозяину лавки, когда тот уже собирался отнести альбом на место. — Где я могу увидеть работы школы Кано?

Ёсихико пока знал лишь одну работу этих художников — ту, что показал Хатиман-оками. Но, возможно, если он познакомится с остальными их произведениями, то поймёт, как именно бог выбирает себе лица.

— Интересный вопрос. Кано рисовали картины на буддистские темы, расписывали экраны и потолки в храмах, но ясных записей о том, где сейчас их работы, почти не осталось. Тем более, что работы на религиозную тему не принято подписывать. Как правило, только редчайшие из шедевров имеют записанного автора, а об остальных информация со временем забывается.

— Понятно…

Ёсихико чуть было вновь не повесил голову, но тут мужчина выпрямился.

— А, хотя одну работу я знаю.

Он снова открыл альбом, легко нашёл страницу и развернул книгу к лакею.

— Вот. Считается, нарисована Сэйкэем.

На картине была обезьяна, поедающая сочную мушмулу. Приглядевшись, лакей обратил внимание, что у зверя различаются глаза: левый жёлтый, правый оранжевый.

— Это же…

Ёсихико переглянулся с Когане. Да, обезьяна говорила именно об этом.

— Этой картиной владеет мой знакомый. Считается, будто она сделана по мотивам «Безглазой макаки» — украшения в главном павильоне храма Хатимана в Ивасимидзу. Поэтому и глаза разноцветные. Сэйкэй нарисовал эту картину ещё до того, как взял себе это имя. Он был ещё учеником.

— Сэйкэй… Кано… — повторил Ёсихико, внимательно изучая картину.

Тщательно прорисованная ворсинки шерсти, тонкие пальцы на мушмуле, игривость и любопытство в глазах — художник изобразил всё с безмерным тщанием. Хотя Сэйкэй не видел божественного зверя своими глазами и рисовал по рельефу, получилось очень похоже.

— Сэйкэй, как и Иккэй, работал в храме? — спросил Ёсихико.

— Не, — хозяин покачал головой. — Он научился рисовать уже в период Мэйдзи, но у нас не осталось сведений о том, что и где он рисовал. Считается, что его учил мастер школы Кано… кажется, в те годы это был Сокэй. Предполагают, что Сэйкэй сначала был монахом, но потом расстригся и стал художником, — сказал хозяин и вдруг выудил из воспоминаний ещё один факт. — Да, точно, до того он был монахом и звали его Эйсюн.

***

— О, какая прелесть. Такой молодой, но уже так здорово рисуешь.

Услышав, что к нему кто-то обратился, Эйсюн резко вскинул голову. Он как раз закончил все предобеденные дела и тратил свободное время, сидя на каменных ступенях и рисуя на воротах храма. Приютившие мальчика монахи научили его разным видам досуга, но больше всего Эйсюну нравилось рисовать. Красок не было, так что работать приходилось тушью, но за два года молодой монаха достиг немалых успехов и теперь рисовал так искусно, что прихожане иногда останавливались, чтобы полюбоваться его работами.

— Я тоже неплохо рисую. Может, напишем портреты друг друга?

Предложение мужчины, который выглядел совсем не как заурядный посетитель храма, застал Эйсюна врасплох. Впрочем, незнакомец был хорош собой, и что-то в его внешности показалось мальчику до боли знакомым. Поэтому он согласился, хоть и предупредил, что его ждут дела, поэтому он не сможет рисовать долго.

Спустя несколько дней красивый незнакомец снова пришёл в храм. Потом ещё раз и ещё, всякий раз выдерживая длительные паузы. Он разговаривал с Эйсюном обо всякой не слишком важной всячине, и хотя первое время молодой монах лишь слушал и поддакивал, на пятый раз он уже достаточно расслабился, чтобы тоже начать рассказывать о себе.

— Мне кажется, меня не должно здесь быть, — сказал он однажды, по прежнему не показывая чувств.

Эйсюн понимал, что это ненормально, но сейчас уже не помнил, каково это — улыбаться или плакать.

— Почему ты так считаешь? — спросил незнакомец.

— Я… преступник, — обронил Эйсюн с такой горечью в голосе, словно это и правда тяготило его. — Но все жалеют меня и разрешают мне здесь находиться.

Мужчина почти не удивился, услышав это признание.

— Хм. Если ты преступник, то должен нести наказание, но вместо этого находишься здесь. Разве это не доказывает, что тебя помиловали?

— Просто я был слишком маленький. Поэтому они так поступили.

— Ты правда так думаешь? Даже когда маленькие дети совершают грехи, их всё равно судят и наказывают.

— Но… — Эйсюн вновь собирался возразить, но сидящий напротив мужчина мягко улыбнулся и перебил:

— Когда ты рисуешь меня, у тебя пропадает весь талант.

Таких слов Эйсюн точно не ожидал и тут же кинулся изучать бумагу перед собой.

— Я не только про мои портреты. У тебя никуда не годятся и птицы, и рыбы, и животные. Хотя здания, фонари и так далее выходят здорово.

— П-простите.

— Нечего извиняться, это тебе не в упрёк сказано. Я просто не понимал, с чем это связано, а теперь, кажется, понял. Тебе так страшно смотреть в лицо жизни?

Услышав эти слова, Эйсюн сначала ахнул, затем стиснул зубы. Да, он уже пытался рисовать птиц, рыб и прочую живность. Однако эти рисунки выходили некрасивыми, и мальчик уже успел решить, что ему просто не дано писать картины на такие темы.

— Если тебя до сих пор грызёт чувство вины, то искупи грех так, как считаешь нужным. Возможно, это станет для тебя суровым испытанием, но преодолев его, ты откроешь для себя новый мир.

Эйсюна охватило странное чувство — голос мужчины впитывался в него, словно чернила в бумагу.

— Я хочу сказать лишь одно, Эйсюн, — назвав монаха по имени, незнакомец улыбнулся. — Живи.

Тепло этого слова попало прямо в кровь и разнеслось по всему телу.

Эйсюн выдохнул, и из его глаз потекли слёзы — впервые с того дня, когда его разлучили с матерью. Горячие капли пробежали по щекам и упало с подбородка на рукава одежды, но мальчик не замечал этого и продолжал рыдать как младенец. Незнакомец нежно гладил его по маленькой спине. Когда Эйсюн, наконец, успокоился, то увидел, что рядом никого нет. Больше незнакомец ни разу не приходил. Другие монахи заявляли, что никогда не видели этого человека, хотя он много раз посещал храм.

Чем больше Эйсюн думал о том, кто же это был, тем меньше сомневался, что ответ на этот вопрос только один. С тех самых пор, как мальчика взяли в храм, он распевал молитвы перед алтарём и читал сутры, в мыслях задавая лишь один вопрос: достоин ли он этой жизни?

Только тот мужчина знал ответ на этот вопрос.

— Господин великий бодхисаттва Хатиман, я… я клянусь вам, что буду расплачиваться за свои грехи всю жизнь. Просить буду лишь об одном: чтобы люди жили в мире.

С тех пор Эйсюн начал понемногу собираться краски и работать над мандалой для дзингудзи Ивасимидзу. В середину верхней части он поместил бодхисаттву Хатимана со скипетром в руке, сбоку от него богинь, чуть пониже четырёх Такэноути-но Саканэ в аристократических одеждах и много чего другого.

— Я не изменю своей клятве всю оставшуюся жизнь, — решительно объявил он после молитвы в день, когда отдал храму законченную мандалу.

Словно в ответ подул приятный ветерок, принеся аромат свежей листвы. Вдруг парень осознал, что улыбается.

Спустя ещё несколько лет Эйсюн срисовал макаку с рельефа возле западных ворот. Эта картина попала на глаза Сокэя Кано, и он, восхищённый мастерством Эйсюна, повёл его вперёд по дороге живописи…

***

Котаро покинул Сориндзи на пару с Синдзё, которому надо было выходить на ночную смену на второй работе. Конечно же, речь шла про «BOZU in Bar», и Котаро решил заглянуть туда, чтобы утолить голод. Тем более, дома его ждали бы только книги, фильмы и уроки английского. Свободные от храмовых дел вечера вообще стали несколько скучноваты с тех пор, как он стал рабочим человеком и отказался от онлайн-игр с Ёсихико, чтобы не тратить на них слишком много времени.

— О?

Они сошли на ближайшей к бару станции, и на одном из светофоров Котаро вдруг увидел знакомого человека. Синдзё тоже остановился и перевёл взгляд. Было восемь вечера, и эта улица находилась недалеко от самых оживлённых кварталов Киото. Но несмотря на все толпы туристов и расходящихся по барам офисных работников Котаро безошибочно отыскал взглядом закадычного друга.

— Ёсихико! — позвал он.

Парень вскинул голову и заозирался. Котаро помахал рукой, поймал на себе взгляд Ёсихико и увидел на его лице улыбку облегчения.

— А, это ты, Котаро. Я просто задумался, и ты меня аж напугал.

— С работы возвращаешься? У тебя ведь фирма где-то недалеко?

— Не, я сегодня ходил по другому делу…

Взгляд Ёсихико остановился на Синдзё. Котаро запоздало вспомнил, что они видят друг друга впервые.

— Это мой знакомый монах. Он работает в баре, мы как раз идём туда.

— В баре? Разве монахам так можно?

— Синдзё, это Ёсихико, мы дружим с детства.

Ещё совсем недавно это парень не понимал разницы между буддистским и синтоистским храмом. Ничего удивительного, что ему кажется, будто монахи даже сегодня дают обеты безбрачия и трезвости. Вид монаха-бармена явно глубоко шокировал Ёсихико, но Котаро не придал этому внимания.

— Я Синдзё, очень приятно, — безупречно отчеканил монах с улыбкой, отточенной в общении с посетителями.

Ёсихико на автомате поклонился. Будучи бывшим спортсменам, он привык к дежурным приветствиям и жестом, что очень нравилось пожилым людям. Котаро давно уже заметил, что этими действиями друг невольно показывает всем свою честную и искреннюю душу.

— Ёсихико, ты уже домой? Не хочешь тоже заглянуть в бар? — поинтересовался Синдзё, никогда не страдавший от излишней застенчивости, и взглядом спросил одобрение у Котаро.

Тот кивнул, не видя никаких причин для отказа.

— Я вам не помешаю?

— Нет, сегодня будний день, людей будет мало. Тем более, Котаро тоже туда, так что можете посидеть-поболтать.

Улыбка Синдзё окончательно убедила Ёсихико, и дальше они пошли уже втроём.

Троица дошла до бара в начале девятого часа, когда внутри сидело три группы посетителей. Первая — мужчины в костюмах, явно после работы, вторая — компания из трех женщин-туристов, и наконец — влюблённая парочка иностранцев. Помимо Кайсина людей сегодня обслуживала миниатюрная монахиня, тоже подрабатывавшая в заведении.

— Что-то вспоминается фильм «Детективы из бара»[8]...

Глаз Ёсихико всюду натыкался на некогда буддистские, а теперь украшенные до полной неузнаваемости алтари и фигурки многорукой Канон и Шивы вперемешку с пустыми бутылками из-под ликёров.

— Оказывается, монахи из бара тоже существуют… — робко закончил Ёсихико, заметив, что Котаро чувствует здесь как себя дома.

— Не только монахи, бывают и синтоистские священники.

— Что?! Ты тоже здесь подрабатываешь?!

— Скорее помогаю. Безвозмездно, — уточнил Котаро, попивая шенди и делая особенный акцент на последнем слове.

— В период Мэйдзи религии разделили, а здесь снова соединили… — пробормотал Ёсихико, изучая алый оттенок только что поданного коктейля «Кровавый пруд»[9].

— Ты что-то стал порой говорить вещи, которых я от тебя никогда не ожидал, — сказал Котаро, внимательно глядя в лицо друга.

Чего только он уже не слышал от Ёсихико: то он утверждал, что ищет черпак семьи Хацу, то упоминал завоевание Востока императором Дзимму и Тобэ Нагусу. Когда они поехали в Токио, другу захотелось увидеть не Скайтри и не Асакусу, а город Касима в префектуре Ибараки. До травмы колена он не интересовался ничем, кроме бейсбола, и даже статус Котаро как сына настоятеля не привил ему интерес к религии. Что же так сильно изменило его?

— Не, это я так. Мы ведь это проходили в школе.

— Удивлён, что ты ещё помнишь.

— Ну, я же всё-таки японец и должен знать такие… ай.

Ёсихико начал говорить с гордым видом, но вдруг ойкнул и посмотрел себе под ноги. Его взгляд двигался так, словно он следил за каким-то движением.

— А, — вдруг Ёсихико встал из-за стойки. — Это же мандалы, да? — спросил он, показывая пальцем на стену, где действительно висели мандалы.

Если точнее, это были репродукции «Алмазного мира» и «Утробного мира» — двух самых известных мандал, связанных с Буддой Вайрочаной.

— Только они не похожи на те, которые видел… на этих людей многовато…

— Какие и где ты видел? — спросил Котаро усталым голосом.

Конечно, он удивился тому, что Ёсихико знал, как выглядят мандалы, но не исключено, что эти знания он почерпнул из игр или манги.

— Я видел ту, которая с Хатиманом-оками…

— Телесного воплощения? — удивлённо вскинув голову, спросил Синдзё, как раз поставивший перед ними сырную тарелку.

— Да, как раз её! Там на самом верху Хатиман в одежде монаха, а с каждой стороны где-то по три бога.

«Ну вот опять», — подумал Котаро. Ёсихико в очередной раз застал его врасплох. Откуда и как он мог это узнать? Неужели у него есть какой-то наставник?

— Те мандалы, что у нас висят, это подарки одного большого любителя секты Сингон, но вообще-то да, у нас бы тут уместнее смотрелось именно «Телесное воплощение Хатимана». Наш хозяин, конечно, буддистский монах, но пытается создать место, где нет границ между религиями, — Синдзё с усмешкой перевёл взгляд на портреты Кукая и Хатимана-оками рядом с мандаларами. — Может, ту мандалу здесь и повесить?.. — задумался он, складывая руки на груди.

— Не вздумай. Это всё-таки подлинник, — напомнил Котаро, почуяв, к чему движется дело.

Судя по тому, что они нашли в сокровищах не только мандалу, но и записку, речь и правда скорее всего шла о всамделишной древности. С учётом того, что одна из работ того же самого автора выставлена в музее, эту мандалу нельзя вешать тем, где её может случайно облить пивом перепивший посетитель. Бар — это далеко не то же, что семейный храм.

— У вас есть мандала «Телесное воплощение Хатимана»? — слегка удивившись, спросил Ёсихико.

— Правильнее будет сказать, что она нам попалась. Нашли в сарае. Мы её скоро собираемся выставить, так что приходи, если не хочешь. Художник не самый известный, но картины красивые.

— Если вы знаете автора, то он должен быть знаменит. Я слышал, работы на религиозную тему, как правило, не подписываются.

— Ёсихико, откуда ты столько всего знаешь?

Котаро уставился на друга таким взглядом, словно уже не понимал, действительно ли рядом с ним тот же самый человек.

— Да это я так… У меня есть знакомый антикварщик, он и рассказал.

Ёсихико почесал щеку и подозрительно забегал взглядом. Однако при всей подозрительности этого поведения Котаро не мог отрицать, что Ёсихико в силу своих личных качеств и правда мог завести таких знакомых. Вот только это ничуть не объясняло, с какой стати сам Ёсихико заинтересовался такими вещами.

— Просто мы нашли ещё записку, где как раз приводилось имя автора. Кажется, этот клад собрал человек, который за ним ухаживал, и отдал храму, чтобы тот хранил наследие художника. Я, правда, не отрицаю, что там может быть написан полный бред, но оценщик подтвердил подлинность картин, так что думаю, записке можно верить. Правда, вряд ли найдётся много людей, которым имя Сэйкэя Кано хоть о чём-то говорит.

Ёсихико вытаращил глаза. Котаро потянулся было к своему стакану, но замер, озадаченный реакцией товарища.

— Прости, я… понимаю, что мы почти не знакомы, но… — Ёсихико говорил медленно, хотя в его голосе слышалась редкая торопливость. — Можно мне посмотреть на мандалу, о которой ты говоришь?

***

Перед тем, как стать монахом Эйсюном, он был Синтой — старшим сыном в одной бедной семье. Он был достойным сыном, который присматривал за двумя братиками и сестрёнкой, а также помогал родителям работать.

— Но однажды его отец слёг с болезнью и умер. Синте было шесть лет, и при всей его старательности он ещё не мог зарабатывать на жизнь. Насколько я знаю, мать устроилась на работу в близлежащем постоялом дворе, чтобы поддерживать своих детей.

Спустя две недели после знакомства с Синдзё Ёсихико наконец-то вернулся к Хатиману-оками и сказал, что хочет показать ему одно место. Пока они оба ехали на электричке, бог рассказывал то, о чём попросил лакей:

— Но однажды мать слишком задержалась на работе, и взволнованный Синта пошёл её искать. В те времена электрических огней не было, и дорогу до постоялого двора ему освещали только луна и звёзды. Вдруг он услышал на дороге ко второму зданию какую-то возню и посмотрел, в чём дело. Во тьме он увидел незнакомого мужчину, угрожающе занёсшего кинжал, а перед ним — попавшую в смертельную опасность мать.

«Спасти маму. Я должен спасти маму».

Ребёнок не понимал, почему мужчина так поступает, но тут же закричал и на полной скорости врезался в незнакомца, движимый лишь одной мыслью. Мужчина от неожиданности потерял равновесие, но всё-таки массы мальчика не хватило, чтобы он упал. Синта лишь раззадорил незнакомца, и уже через мгновение кинжал был направлен в его сторону. Тем временем мать осознала, что её собственный ребёнок пришёл ей на помощь, и подставилась под удар. Нож рассёк ей спину, и она погибла прямо на глазах Синты. Тому показалось, будто внутри него что-то лопнуло. Следующее, что он помнил — это как сжимал в руке камень. Он так и не вспомнил, что с ним сделал — бросил или просто ударил. Когда туман в голове рассеялся, он уже держал в руках отобранный у мужчины кинжал, а перед ним лежал окровавленный труп противника. Тело матери уже успело остыть.

— Будучи честным мальчиком, Синта явился с повинной к городовому. Оказалось, что убитый мужчина и раньше уже привлекался к ответственности, к тому же городовой прекрасно понимал, почему Синта так поступил, и не стал заводить дело. Но в результате их семья осталась без родителей. Братьев и сестёр разобрали родственники, а самого Синту взял на попечение храм, с которым семья имела давние связи.

— И это был твой храм, да? — вставил Ёсихико вопрос.

Хатиман-оками медленно кивнул.

— Поначалу он не улыбался и не плакал, а у богов спрашивал лишь, достоин ли жить дальше. Я не выдержал и немного поговорил с ним.

— Поговорил?.. Сам, лично?

— Верно. Я вспомнил, как мы с Кукаем в своё время рисовали портреты друг друга, и решил сделать то же самое с Эйсюном… Он нашёл ответ и посвятил себя смирению и служению, никогда не забывая о своём грехе, молясь за упокой родителей и счастье братьев и сестры. Когда умирал сёгунат и создавалось правительство Мэйдзи, на территории храма укрылась армия сёгуната, и я помню, что Эйсюн только и делал, чтобы молился о том, чтобы не гибли невинные люди.

Ёсихико посмотрел наружу через окно вагона. Вокруг простиралась такая тишь да гладь, что трудно было даже представить, что когда-то на этих землях шла война. А теперь они жили в мире, намоленном монахами.

— Затем он расстригся, и я не знаю, как он жил дальше. Кто-то говорил, что он ушёл в другой храм, кто-то — что стал жить мирской жизнью. Мне трудно представить, как сложилась дальнейшая жизнь человека, который всегда боролся с тяжестью совершённого убийства, но… — Хатиман-оками достал из кармана сложенный портрет. — Чем бы он ни занимался, я всегда надеялся, что его душа хотя бы иногда будет наполняться спокойствием, а к лицу вернётся улыбка.

Ёсихико ничего не сказал и лишь слегка сжал кулаки.

***

Выставка наследия Сэйкэя Кано состоялась точно в срок — через две недели после того, как Синдзё впервые рассказал об этих планах Котаро. Храм не стал слишком вкладываться в рекламу, поэтому посещаемость среди обычных людей оставляла желать лучшего, зато это событие вызвало огромный интерес у антикваров и заядлых любителей буддистского искусства. Сэйкэй, как ни крути, был полноправным представителем школы Кано, и для настоящих поклонников этого уже оказалось достаточно, чтобы приехать в далёкий храм.

— Я же тебе показал всю выставку перед открытием. Зачем ты опять пришёл? — не скрывая удивления, встретил Ёсихико Котаро, который пришёл сюда не то помогать, не то любоваться работами, не то просто слоняться и бездельничать.

— Тебе жалко, что ли? На хорошее искусство можно смотреть вечно.

— Так и знал, что у тебя крыша поехала.

— Что значит «так и знал»?! Если ты ещё не понял, что ошибся, то пора бы это сделать.

После привычной пикировки Ёсихико направился в главный павильон вместе с Хатиманом-оками, который до сих пор не понимал, зачем его вообще сюда привели. Здание на время выставки превратилось в картинную галерею — главное помещение, где молились Будде Медицины Бхайшаджьягуру, не тронули, а в соседнем установили длинные витрины и расставили экспонаты.

— Ёсихико.

Пока лакей обменивался приветствиями с Синдзё у самого входа в помещение, его вдруг позвал Когане, зашедший в галерею немного раньше. Лис носом указал на уже знакомого антикварщика, который увлечённо изучал мандалу.

— Как видите, он нарисовал не только «Обезьяну, поедающая мушмулу», — заговорил Ёсихико.

Хозяин лавки на секунду удивлённо округлил глаза, затем ухмыльнулся.

— Зачастили мы со встречами. Не ожидал, что всплывут другие работы Сэйкэя.

— Да уж, с трудом верится, — с видом знатока поддакнул Ёсихико и бросил быстрый взгляд на застывшего по соседству Хатимана-оками. — Кто бы мог подумать, что в мире ещё сохранились работы Эйсюна, написанные уже после того, как он расстригся и стал учеником школы Кано.

Лицо Хатимана-оками по-прежнему закрывала бумага с надписью «бог». Лакей не видел его глаз, но чувствовал, что их переполняют эмоции.

— Эйсюн… — обронил бог и машинально потянулся к мандале рукой. — Да, это именно его работа… он написал её, когда был ещё совсем молодым, и преподнёс мне вместе со своей клятвой!

Дрожащие пальцы коснулись картины.

— Она пропала из храма во время бардака на стыке двух эпох. Почему она здесь?..

— Эта работа попала в руки старьёвщика, но Эйсюн сам выкупил её обратно, — шёпотом пересказал Ёсихико услышанную от Синдзё историю. — Вот насколько дорога была ему эта вещь.

Какой-то мужчина средних лет в тёмно-синем пиджаке вышел из зала, в галерее остались только Ёсихико, хозяин лавки и невидимый бог. Какое-то время Хатиман-оками завороженно смотрел на мандалу. Вдруг он будто опомнился и побежал к другим картинам. Они изображали рыб в чистой воде, резвящихся птиц, пары голубей, сидящие на ветках обезьяньи семейства. На каждой из картин глаз подмечал характерные мягкие линии, цветовые контрасты и тщательность в изображении чешуи, перьев и пуха.

— Понятно. Ты… стал художником, Эйсюн… — сказал бог счастливым, задумчивым голосом.

Он будто видел в этих картинах того молодого монаха, с которым когда-то разговаривал.

— Но я вижу, Сэйкэй поначалу совсем не умел рисовать. Вот что это за рыба такая? Сом, что ли? — спросил хозяин антикварной лавки, изучая картину, которой Синдзё назвал чёрной страницей в истории художника.

— А. Мне кажется, порядок был обратный.

— Да?

— Я, конечно, не могу знать наверняка… — предупредил Ёсихико, чтобы не распространяться об источниках своих знаний, после чего сообщил не столько непосредственному собеседнику, сколько Хатиману-оками: — Эта плохая картина — одна из его последних работ. Скорее всего, Сэйкэй… Эйсюн страдал от глазной болезни.

Слова обезьяны о том, что он немного замедлил болезнь художника, который её написал, сразу врезались в мозг лакея. Наверное, только это существо могло заметить недуг художника благодаря своему заколдованному глазу.

— Ты хочешь сказать, он постепенно терял зрение… и способность рисовать?

— Это не более чем моя догадка, но она всё объясняет, не так ли? — ответил Ёсихико, подходя к той самой картине и ненавязчиво подводя к ней же Хатимана-оками. — Времена меняются, боги нет, — прочитал лакей надпись в левом верхнем углу.

Иероглифы в ней были разного размера и с кучей клякс, поэтому Синдзё долгое время не мог понять, что там написано. Но оказалось, что Сэйкэй написал на своей картине откровение Хатимана-оками, которые и сейчас было девизом храма в Ивасимидзу. Правда, в нём было и второе предложение:

— Я меняюсь, молитвы нет.

Человек может утратить прежнюю внешность. Может утратить мастерство. Но его молитвы останутся такими же.

Ёсихико перевёл взгляд на вновь застывшего бога.

— Я ни в коем случае не отрицаю доброту Хатимана-оками, который во все времена отвечал на просьбы людей.

— Ты чего сам с собой разговариваешь? — удивился хозяин антикварной лавки, но Ёсихико сделал вид, что не заметил, и продолжил:

— Но мне кажется, он уже сделал достаточно. Ему не нужно лезть из кожи вон, пытаясь угодить людям. Бог ведь не меняется, в отличие от всего мира. Значит, ему нужно просто оставаться Хатиманом.

Перед ними висела картина. Но художник тонкой кистью изобразил не монаха, не аристократа, а совершенно заурядного мужчину. Линии зачастую были бледными и прерывистыми, но они не мешали увидеть, что человек носит кимоно и самурайские гетры, держит в руках кисть и бумагу, сидит в позе лотоса и улыбается, словно пытаясь разглядеть посетителей.

Хатиман-оками ахнул от того, насколько знакомой показалась ему фигура.

— Уверен, Эйсюн сказал бы именно это, — закончил Ёсихико, и бумага, закрывавшая лицо Хатимана-оками, бесшумно упала на пол.

***

— Оказывается, Сэйкэй Кано в своё время был монахом, — сообщил Синдзё, отыскав Котаро рядом с павильоном.

Священник как раз играл с кошкой, которая вырыла себе нору под храмом. Монах уступил дежурство отцу и вышел немного проветриться.

— Кто тебе сказал?

— Один фанат старины, пришедший на выставку. Вот что значит специалист. Когда мы обращались к оценщику, я даже не думал копнуть в биографию: сказали, что живопись школы Кано, и я на этом успокоился. Только теперь узнал, что мы выставили работы бывшего коллеги.

Котаро сидел на корточках, поглаживал спину трущейся о ногу кошки и вполглаза следил за вереницей идущих на выставку посетителей. Конечно, о толпах и аншлаге речи не шло, но поток людей ни на секунду не иссякал. В галерее всегда находилось по меньшей мере два или три человека. Священника даже удивило, что на буддистское искусство такой спрос среди людей, не имеющих отношения к храмам.

— Но он тоже не понял, что за мужик нарисован на той картине. Мол, цитата из откровений Хатимана, но никто же не будет рисовать бога в таком виде. Его всегда изображали либо как монаха, либо как аристократа.

Времена меняются, боги нет.

Я меняюсь, молитвы нет.

Когда Синдзё увидел на картине эти слова, ему захотелось, чтобы с этой работой познакомилось как можно больше людей. Однако сколько монах ни размышлял о смысле этого портрета, он так и не пришёл к каким-либо выводам. Более того, у него даже не получилось разобраться, когда именно появилась эта картина — до или после замечательных, сочных изображений рыб и птиц, которые казались почти живыми. Лишь одно оставалось ясным: Сэйкэй продолжал рисовать, несмотря ни на что.

— Возможно, он не мог жить без живописи, — пробормотал Синдзё, опуская взгляд на кошку.

Котаро взглядом потребовал разъяснений.

— Это у меня появилась одна мысль, когда я смотрел на картины. Он ведь рисовал рыб и птиц, да? Вот я и подумал, не связано ли это с ритуалом ходзё.

Кошка улизнула от руки Котаро и куда-то убежала с довольным видом. Тем временем сам священник вспоминал работы Сэйкэя. Помимо Хатимана-оками в образе бодхисаттвы там была разная небольшая живность. Она существовала лишь на бумаге, но автор явно изо всех сил старался изобразить красоту свободного полёта и движения под водой.

— Может, он так пытался искупить какую-то вину?

— Либо так, либо убедил себя, что это его священный долг, — отозвался Синдзё, складывая руки на груди и прислоняясь к стене. — Так или иначе, монашеское прошлое объясняет, откуда в коробке взялась мандала с Хатиманом.

Увы, никакие разговоры не могли дать полной уверенности в том, что они всё правильно поняли.

— Знаешь… Если бы во времена Мэйдзи религии не разделили, мы бы с тобой, наверное, даже сейчас молились бы вместе, — обронил вдруг Котаро, хотя разговор шёл вовсе не об этом.

Он родился в семье синтоистского священника, но не имел ничего против других религий. Сам Котаро придерживался того мнения, что раз синто полагает, будто боги могут жить в любых вещах, то и зарубежные боги вполне вписываются в эту картину мира. Как раз благодаря этому в далёкой древности рождённый за рубежом буддизм получил тёплый приём в стране синтоизма.

Но настали времена Мэйдзи, и две религии вдруг оказались порознь. А ведь и молитвы, и люди, и боги остались теми же самыми.

— Ну, сам знаешь японцев — мы и сегодня с радостью помолимся буддам и ками вперемешку, — Синдзё насмешливо пожал плечами. — Я тут выяснил, что в 1998 году в храме Хатимана Усы впервые после разделения религий монахам позволили принять участие в древних церемониях. С тех пор монахи и священники каждый год проводят праздник середины осени сообща — а в его рамках проводится ритуал ходзё. Что касается Ивасимидзу, то там эту практику возродили в 2004 году.

Пока Синдзё говорил, Котаро наконец-то встал с корточек. Монах улыбнулся и продолжил:

— Пусть будет разница между религиями. Но пусть её не будет между молитвами о мире и спокойствии. Почему-то цитата на картине Сэйкэя натолкнула меня на эту мысль.

«А-а, наконец-то понял», — подумал Котаро. Вот почему Синдзё решил обсудить наследие Сэйкэя именно с ним, а не с другими буддистскими монахами.

— Заодно помогла прочувствовать величие Хатимана, — Синдзё поднял глаза к ясному небу. — Он соединяет богов двух религий и людей.

Котаро почувствовал гордость за своего друга, который мог не поведя бровью сказать такие замечательные слова.

— Эдисон, кстати, тоже связывает, — заметил он.

— Эдисон? — переспросил Синдзё, и Котаро с важным видом пояснил:

— На территории храма Ивасимидзу есть памятный знак в честь Эдисона. Он использовал бамбук из храма для создания лампы накаливания.

— Что-то уже загнул, — возразил Синдзё и усмехнулся, пасуя перед эрудированностью священника.

***

Сориндзи всегда окружали старинные дома. Узкие улочки напоминали центр Киото, хотя это место находилось на окраине.

— Это же мои слова, я должен был их знать…

Поблагодарив с Синдзё и по традиции слегка поспорив с Котаро, Ёсихико покинул храм вместе с Хатиманом-оками и Когане. Сейчас он уже шёл в направлении станции, но не слишком торопился.

— Времена меняются, боги нет… Я ведь сам сказал эти слова и каждый день видел их в храме Ивасимидзу, — заявил идущий перед Ёсихико Хатиман-оками, глядя в майское небо. Хвост его старинной шапки покачивался на каждом шаге. — Я меняюсь, молитвы нет… я ничего не понимал, пока вы с Эйсюном мне не объяснили.

Старший сын бедной семьи стал сначала послушником в храме, затем настоящим монахом, открыл в себе талант к рисованию картин, после расстрига стал жить как обычный человек, заработал глазную болезнь и постепенно утратил способность держать в руках кисть. Попав в водоворот смены исторических эпох, Эйсюн тоже менялся. Однако он повторял одни и те же молитвы с того самого дня, когда они с Хатиманом-оками решили нарисовать портреты друг друга. И сам бог, живший в душе Эйсюна, тоже никогда не менялся.

— Скорее всего, ему вообще было неважно, кто я — бодхисаттва или синтоистский ками.

Вот почему когда Эйсюн захотел нарисовать картину, посвящённую откровению бога, он изобразил Хатимана не как монаха или древнего аристократа, а как того мужчину, которого он знал сам. Он считал справедливым и настоящим любой образ Хатимана из любой религии.

— Если на то пошло, люди со временем порой даже меняют имена богов, — напомнил Когане, медленно качая хвостом. — Ты не обязан потакать их прихотям. Раз ты бог, то имей самоуважение и восседай в храме, как полагается.

— Как бог или как Будда?.. — пробормотал Хатиман-оками, будто разговаривая сам с собой, и положил руку на грудь. — Ещё когда меня называли «господин великий бодхисаттва», мне хотелось быть рядом с людьми и направлять их словом, и даже сейчас я чувствую в сердце… да, ровно то же желание.

— Хатиман-оками, — вдруг заговорил идущий позади бога лакей.

Хатиман казался всем японцам таким родным и привычным. Ещё бы, ведь ему посвящена половина японским храмом. Он не только бог, но и добрый сосед.

— Чего? — спросил Хатиман-оками, оборачиваясь.

Увидев его лицо, Ёсихико улыбнулся.

— Ничего. Просто мне нравится это лицо, — повторил он слова, которые уже успел несколько раз сказать.

Бог смущённо улыбнулся. Его лицо выглядело в точности как на такой картине художника, которого Хатиман-оками знал ещё совсем ребёнком.

***

— О, господин Сэйкэй, вы соизволили написать новую картину? — спросила горничная, принёсшая новый чай и сладости.

Она обращалась к сидевшему на веранде лысому мужчине. Даже покинув монастырь, он продолжал каждый день брить голову. Правда, теперь у него получалось неважно из-за слабеющих глаз.

— Кого нарисовали?

Горничная присела рядом с Сэйкэем и бросила взгляд на пока ещё не обсохшую картину. С трудом верилось, что неуклюжие штрихи тушью принадлежали человеку, который в своё время так искусно выпускал блестяще нарисованных животных в бумажные небеса и реки. И всё же Сэйкэй считал, что художник, заслуживший право называться Кано, не имеет права останавливаться.

— А на кого похоже? — задал Сэйкэй встречный вопрос, не поднимая подслеповатых глаз.

Тем временем он пытался достать из мешка рис, чтобы рассыпать воробьём, но у него никак не получалось. Нетерпеливые пташки прыгали по его рукам и плечам.

— Даже не знаю… Наверное, это ваш знакомый? Он выглядит очень добрым.

Горничная взяла лист бумаги в руки и присмотрелась к нему. Картина изображала мужчину средних лет. Это была чрезвычайная редкость, ведь обычно Сэйкэй рисовал животных. Человек на портрете носил изысканную одежду и держал в руке кисть — видимо, тоже что-то рисовал. Обращённая к зрителю улыбка наполняла грудь мягким теплом. В верхнем левом углу виднелась пара строк еле читаемого, больше похожего на шифровку текста. Но с учётом того, что Сэйкэй уже почти ослеп, даже настолько кривые иероглифы были большим достижением.

— О да. Добрый — это точно про него, — ответил Сэйкэй, пока воробьи клевали рис прямо с его руки. — Это он приказал мне жить.

Горничная вновь посмотрела на бумагу, затем на Сэйкэя в окружении воробьёв. Приглушённо усмехнувшись, она добавила:

— Мне кажется, вы тоже добрый человек.

— Вот как? — Сэйкей поднял голову, прищурил невидящие глаза и слегка улыбнулся.

1. Во второй половине 1860-х.

2. 1898 год.

3. Монах по-японски Bouzu/Bozu. Кстати, суффикс «in» (Bozu-in) превращает это слово в «Учреждение с монахами».

4. Слова «Яхата» и «Хатиман» используют одинаковые иероглифы. Замечу также, что после смерти императору изменяют имя, поэтому не удивляйтесь, что в одном месте Хонда, в другом Одзин.

5. 720 год.

6. 1868 год.

7. Старший император — отец действующего императора, отрекшийся от престола в пользу сына. Почтенный император — отец старшего императора.

8. 2011 года.

9. Один из кругов буддистского ада.

Глава 3. Времена меняются, боги остаются

Комментарии